Пу И - Последний император
Я обвинял императрицу Цы Си и ее окружение, винил самого себя. У меня появилась новая ненависть — ненависть к Запретному городу, на фоне которого даже Лао Сянь и ему подобные не казались такими уж врагами.
Я почти выздоровел. Однажды меня вызвал к себе на беседу начальник тюрьмы. Он справился о моем здоровье и, возвращаясь к моему спору с Лао Сянем, спросил, сержусь ли я еще. Я коротко рассказал ему о происшедшем и в заключение добавил:
Тогда я действительно был раздражен, но теперь я не сержусь. Я просто ненавижу свою беспомощность. Я ненавижу тех, кто был в пекинских дворцах.
— Очень хорошо, что вы уже осознали собственные слабости. Это успех! Не стоит печалиться из-за этого. Достаточно захотеть — и беспомощность обернется умением. Очень важно, что вы нашли причину своей беспомощности. Подумайте над тем, почему все эти князья и сановники так вас воспитали?
— Они думали только о себе, — сказал я. — Не обращали на меня внимания, заботились о себе, и только!
— Боюсь, что это не совсем так, — улыбнулся начальник. — Разве вы можете сказать, что Чэнь Баошэнь и ваш отец желали вам зла и намеренно вредили вам?
Я не знал, что ответить.
— Вы можете не торопясь подумать над этим. И если поймете, то извлечете большой урок из случившегося.
Вопрос этот терзал меня еще долго после того, как я вернулся от начальника. К тому моменту, как я впервые после болезни принял участие в собрании по самокритике, я уже успел несколько раз переосмыслить свое прошлое. Я не мог получить ответа на мучивший меня вопрос и от этого злился еще больше.
На совещании некоторые критиковали Лао Сяня, говорили, что он недоброжелателен к людям и всегда нарочно нападает на меня. С этим согласились больше половины присутствующих. Некоторые даже причину моей болезни свалили на него; отмечалось к тому же, что он оказывает дурное влияние на всеобщее перевоспитание. Лао Сянь растерялся, лицо его стало пепельно-серым, и он, заикаясь, стал каяться в своих ошибках. Я не проронил ни слова, продолжая думать о своем. Кто-то предложил выслушать на этот счет мое мнение. Лицо его побледнело еще больше.
— Мне нечего сказать! — произнес я тихо. — Я только ненавижу собственную беспомощность.
Все были сильно удивлены. У Лао Сяня даже отвисла челюсть. Я же внезапно повысил голос и чуть ли не перешел на крик:
— Я ненавижу! Я ненавижу места, где я вырос! Я ненавижу эту дьявольскую систему! Что такое феодализм? Все, что с детства калечит человека, и есть феодализм!
Спазмы перехватили горло, и я больше не мог сказать ни слова. Все сразу о чем-то заговорили, но я уже ничего не слышал…
Приезд следователей
С конца 1953 года мы три месяца изучали работу "Об империализме" и лишь в марте 1954 года вновь вернулись в Фушунь. Вскоре в тюрьму прибыла рабочая группа следственных органов, и начался допрос военных преступников.
Позднее я узнал, что правительство провело тщательную подготовку и организовало большие силы для расследования злодеяний японских военных преступников и военных преступников Маньчжоу-Го. В Фушунь для допроса была переведена большая группа японских военных преступников. Правительство готовило материал в течение нескольких лет. Было собрано около двухсот следственных работников, которые перед начатом работы прошли политическое и специальное обучение.
Японские военные преступники находились в третьем, четвертом и седьмом бараках, и нам было неизвестно, что происходило там. Следствие по делу военных преступников Маньчжоу-Го началось в конце марта большим собранием. Это следствие — для преступников оно означало изобличение других и собственные признания — было в основном завершено к концу года.
На собрании выступил ответственный сотрудник рабочей группы. Он сказал: "Эти несколько лет вы занимались, анализировали свои поступки, и теперь наступил момент признания своей вины. Правительство считает необходимым расследовать до конца ваши преступления. Вы должны правильно оценить свое прошлое, чистосердечно рассказать о своих преступлениях, а также изобличить преступления японских военных преступников и китайских предателей. Независимо от того, рассказываете ли вы о своих преступлениях или изобличаете других, вы должны быть правдивы и откровенны, ничего не преувеличивая и не преуменьшая. Окончательное решение правительства по вашему делу будет зависеть от совершенных вами преступлений и от вашего поведения на суде. Правительство великодушно к чистосердечному признанию и сурово ко лжи и обману".
На этом же собрании начальник тюрьмы огласил новые тюремные правила: воспрещалось обмениваться информацией по делам следствия, воспрещалось передавать записки и письма из одной камеры в другую и т. п. С этого дня во время ежедневных прогулок каждая группа выходила во двор по очереди, встречаться с людьми из другой группы было практически невозможно.
После общего собрания все группы вернулись в свои камеры для проведения дискуссии. Каждый выразил желание быть до конца откровенным, изобличить других, признать свои преступления, чтобы заслужить снисхождение. Некоторые говорили, что давно мечтали об этом дне, только бы суд состоялся, тогда и срок наказания определится. Были и такие, например Лао Сянь, которые говорили, что верят в политику великодушия, но по их возбужденным лицам было видно, что говорят они неискренне.
Глядя на серое лицо Лао Сяня, я был далек от того, чтобы злорадствовать. Наоборот, его волнение передалось и мне. Ведь если обеспокоился такой, как Лао Сянь, бывший "начальник военного госпиталя", то каково же было мне — "императору"!
Однако, что бы там ни было, мое положение отличалось от положения Лао Сяня. Он еще решал, говорить ему или нет о своем прошлом. Я же о главном уже рассказал и размышлял над тем, как заставить следственных работников поверить, что я давно уже признал свою вину.
С этой целью я решил заново переписать свою автобиографию, систематизировав ее и дополнив подробностями, и одновременно, по мере возможности, написать все, что я знал о преступлениях японских военных преступников. На собрании группы я заверил всех, что сделаю это.
Однако полностью осуществить обещанное было вовсе не так просто.
Когда я стал писать о последних днях Маньчжоу-Го и объявлении Советским Союзом войны Японии, я вспомнил следующее обстоятельство. В те напряженные дни я очень боялся впасть в немилость к японцам и ломал голову над тем, как мне добиться полного доверия командования Квантунской армии. Получив известие об объявлении войны, я без чьих бы то ни было указаний в ту же ночь позвал к себе Чжан Цзиньхуэя и начальника главной канцелярии Такэбэ и отдал им "приказ" срочно провести мобилизацию и всеми силами поддержать японскую императорскую армию против наступления советских войск. Как мне быть? Ведь я действовал так вовсе "не по настоянию японцев" (тогда Ёсиока, сказавшись больным, не появился). Вообще ничего не писать — но едва ли другие не знают об этом. А если написать, не вызовет ли это подозрения у следователей? Поверят ли они, что я во всем всегда подчинялся распоряжениям Ёсиоки? В таком случае вся моя автобиография перестанет что-либо значить.
