Симона де Бовуар - Сила обстоятельств: Мемуары
Мы встретились со старыми знакомыми — Симоновым, Фединым, Сурковым, Ольгой П., Корнейчуком, женой Эренбурга (его самого не было в СССР) — и увидели новых. Переводчицей у нас была Лена Зонина, секретарь французского отдела Союза писателей и критик; она знала многие наши книги, написала статьи, посвященные «Мандаринам» и «Затворникам Альтоны», скоро она стала нашим другом. Иногда ее заменял секретарь итальянского отдела Георгий Брейтбурд, прекрасно говоривший по-французски. Мы на удивление хорошо ладили с ними.
Свои встречи мы решили ограничить кругом интеллектуалов: писателей, критиков, кинематографистов, театральных деятелей, архитекторов. И у нас сложилось впечатление, что после мрачного Средневековья мы присутствуем у истоков Возрождения.
Истоков трудных и бурных: между новаторами и консерваторами развернулась борьба. Большая часть молодежи примкнула к первому лагерю, но были там и пожилые люди: Паустовский, Эренбург, чьими «Воспоминаниями» зачитывались студенты; зато некоторые молодые оказались оппортунистами и фанатиками. Но суть не в этом, в целом речь шла о конфликте поколений. «Самое замечательное, что у нас есть сейчас, — это молодежь», — говорили нам друзья. Но многим хотелось бы держать ее в узде. «Для молодых все теперь так легко!» — сказал нам один пятидесятилетний, который, однако, очень любил их. Нам понятна эта горечь. Сыновья втайне упрекали отцов за то, что те мирились со сталинизмом: а как бы сами они поступили на их месте? Надо было жить, и люди жили. В противоречиях, компромиссах, расколах, в подлости, но иногда и с верностью, благородством, смелыми поступками, которые требовали гораздо больше мужества, чем когда-либо случалось проявить двадцатипятилетнему советскому юноше. Свысока относиться к людям, чьи трудности вы не делили, это всегда несправедливо. Тем не менее молодежь была права в своем стремлении не ограничивать десталинизацию отрицанием прошлого, в стремлении открывать новые пути. Они вовсе не обращались к буржуазным ценностям, а боролись против пережитков сталинизма; после потоков лжи они требовали правды и считали, что для искусства и революционной мысли нужна свобода.
В одном они, безусловно, добились победы: в поэзии. Евтушенко мы видели лишь мельком, зато часто встречались с его младшим собратом — Вознесенским, почти столь же популярным, как и он, хотя его произведения были более сложными. Мы познакомились с ним случайно на перроне вокзала в тот вечер, когда уезжали в Киев. Очень молодой, преисполненный наивного оптимизма, с улыбкой на губах и сияющими глазами, со странной синей шапочкой на голове, он говорил со мной по-английски с приятной непосредственностью. По возвращении он предложил нам прийти на обсуждение его стихов в районную библиотеку. Он привык к традиционным в России поэтическим вечерам, нередко собирающим под открытым небом или в залах тысячи слушателей. На этот раз речь шла о более узком собрании — человек четыреста или пятьсот, — где после суровой критики в его адрес, появившейся в «Литературной газете», Вознесенского просили объясниться. Он волновался. «Это недруги», — шепнул он нам, занимая место перед собравшимися. Стоя, с полузакрытыми глазами, он декламировал стихи, перевод которых нашептывала нам Лена Зонина. Аплодировали оглушительно. Поднялась молодая девушка. В первый раз она слушала стихи Вознесенского на площади Маяковского; читавший их парень и люди, которые слушали, показались ей подозрительными, к тому же там говорились ужасные вещи о женщинах. Она вернулась домой потрясенная, не могла есть, плакала, родители забеспокоились. Во время этого подробнейшего описания ее целомудренной растерянности раздавались смешки и ворчание. Но то, что она услышала сегодня, ей понравилось, — сказала она в заключение. Учителя, студенты выражали свое восхищение Вознесенским. «Хорошая это поэзия? Поэзия, которая останется? Нам плевать: это наша поэзия, поэзия нашего поколения», — заявил один. «При первом прочтении, — призналась женщина-врач, — я ничего не поняла, это было чересчур герметично. Но потом я заметила, что именно поэтому образы, стихи запомнились мне, и я часто их повторяла. Я несколько раз перечитывала Вознесенского и все больше любила его. Я спрашиваю и хочу получить ответ: правы ли такие поэты, как он, такие художники, как Пикассо, не стремясь к тому, чтобы их поняли сразу? Они заставляют нас делать усилие, которое обогащает нас. Но, с другой стороны, это отнимает время, а когда работаешь по десять часов в день, время бесценно». Общее мнение было таково, что не следует упрекать творца за то, что он труден. «Когда я читаю журнал по своей специальности, — заметил один инженер, — я возвращаюсь к нему несколько раз. Почему же поэтам не требовать того же от нас?» Поднялась одна учительница лет сорока и стала зачитывать длинный перечень упреков: она вменяла в вину Вознесенскому его неясность; ее двенадцатилетние ученики ничего не понимают. (Возражения, смех.) Он употребляет непонятные слова, такие как химера. (Смех, крики.) Под громкий насмешливый гул она невозмутимо продолжала свою обвинительную речь. «И она преподает литературу нашим детям! Какой стыд!» — кричали подростки. Когда она кончила, слово взял молодой азиат; он заочно учился в Литературном институте имени Горького и знал Вознесенского наизусть. «Напрасно вы оскорбляете эту женщину, — добродушно сказал он, — ее надо просто пожалеть». Все молодые люди, с которыми мы встречались, преклонялись перед Вознесенским. «Мы являемся специалистами, — объясняли нам физики, — технарями. Он говорит от нашего имени, и, читая его, мы чувствуем себя полноценными людьми». А сам Вознесенский сказал нам: «Поэзия — это форма, которую принимает молитва в социалистических странах». Критики подвергают нападкам молодых поэтов, бюрократы их притесняют, но чтобы помешать их свободному самовыражению, пришлось бы вернуться к сталинским методам и прежде всего запретить такие собрания, которые Вознесенский называл «мои концерты». На самом деле их никто не притесняет. Они путешествуют. Целой группой они приезжали в США, где прекрасно поладили с битниками. Их книги издаются сотнями тысяч экземпляров.
Не имея непосредственных связей с читателями, прозаики зависят от издательств и журналов, чья свобода ограничена опасением не понравиться, с одной стороны, публике, с другой — властям. Самая смелая команда в «Новом мире», в других изданиях верх берет осторожность. Чтобы напечатать новеллы или романы принципиально нового звучания, приходится каждый раз бороться. Кое-кто из критиков испытывает трудности, предлагая статьи, соответствующие своему воззрению, которые требуют изменить, смягчить, искорежить; они уступают или отказываются, хитрят, проявляя терпение, стараясь постепенно сломить сопротивление: со временем такая политика приносит плоды. Сегодня опубликованы статьи, очерки, которые несколько лет назад ни за что бы не напечатали.
