Михаил Пришвин - Дневники 1930-1931
Увидать, как покрывает олень, очень трудно: за весь гон — раз.
16 <Октября>. На рассвете открылась мне с лесенки точно такая же картина, как было вчера: стадо оленух в траве, возле них рогач и выше на горе два стерегущие друг друга ассистенты.
Утро складывалось пасмурное, и я мог наблюдать продолжение оборванного вчера восходом солнца действия гона. Ни минуты не сомневаюсь, что картина, совершенно подобная вчерашнему утру, сложилась случайно, что возможно даже и олени были не те, и говорю об этом только потому, что так интересно сложилось: точь-в-точь как вчера и при пасмурной погоде сегодня, я могу наблюдать продолжение вчерашнего действия, да, конечно, того же действия, хотя может быть актеры другие. Сегодня оба ассистента несколько энергичней наступали друг на друга и, наконец, сблизились и уперлись лоб в лоб. Вероятно, это были молодые рогачи, и бой у них был не всерьез: упираясь лбами, они в то же время вовсе незлобно как-то по-ребячьему пищали.
Вдруг раздалось резкое кокотанье: это прилетели два петуха фазана и опустились в огороде, совсем близко от моей лесенки. Потом, я увидал, протянула скопа и так близко, что я мог в бинокль отчетливо рассмотреть ее злющую физиономию. Наверно много бы я и еще чего интересного увидел в это утро, но послышался звонок телефона, потом крик: «Пароход в Слав вышел из Славянки», и в доме началась кутерьма.
Пароход уже был в виду, как вдруг директор совхоза Василий Иванович Левчук увидал меня и прямо забрал: как, я уезжаю так скоро! Неловко? Вот еще! Жить надо у него. Отдельная комната. Все готовое. «Познакомьтесь вот с этим зверем!» — и он представил меня очень полной даме, его жене Лидии Ивановне. Конечно, я согласился и очень обрадовался, тем более что главный егерь Иван Иванович Долгаль постарается показать мне гон во всей его силе.
Оленьи повадки в это время года такие, что около пяти часов вечера они выходят из кустов на открытое пастбище и так проводят всю ночь, а после восхода солнца начинают медленно стягиваться и к десяти утра все опять убираются в кусты.
Гамовский парк состоит из двух: Старого парка и Нового. Старый парк это, по существу, одна гора Туманная, которая со всеми своими падями, распадками представляет собой почти весь остров: Бухта Витязь с одной стороны и бухта Астафьевская с другой омывают шейку, соединяющую горный узел Туманной горы, этот почти остров с Новым парком. На этой стороне шейки, где бухта Витязь, расположены все постройки совхоза, на противоположной, у самого берега Астафьевской бухты живет главный егерь и первый отбойщик старинный таежный охотник Иван Иванович Долгаль. Вот тут между этими двумя бухтами раньше и была сетка, заключавшая весь узел Туманной горы для оленей. Но мало-помалу олени, заключенные в определенном пространстве, поделили и повыбили корм, сильно размножились и от недостатка питания стали снижать вес. Тогда сетку перенесли далеко к Андреевской бухте, и этот парк стал называться Новым. Дулькейт мне говорил, что оленухи вообще неохотно выходят за пределы Старого парка, и он продолжает быть главным местом гнездования, напротив, рогачи держатся более в новом, и под конец гона даже всей своей основной массой держатся возле самой сетки на противоположном конце за 18 верст от оленух Старого парка. Из-за этого, говорил Дулькейт — возможно, что некоторые оленухи остаются неоплодотворенными.
<На полях:> В 25 г. перенос сетки. Тех оленей (нахальных) уже нет ни одного (все меченые) и оленей 2500 штук, из них 2000 оленух.
Из Печеночного, Сидеми, Путятина привезли 500 оленей (примерно, в 21 году). В 25 сетку перенесли. В 28-м у артели (Филипчек, Ян Янковский, Конрад, Менорд, Шевелев) Гамов отобрали. Ян Янковский в Гамове (отец оставил 200 оленей, брат <1 нрзб.> выпустил их в парк и <1 нрзб.>.
Вот об этом предположении Дулькейта я и сказал Долгалю, когда мы вышли с ним в пять вечера наблюдать гон.
— Это он говорит! — воскликнул Долгаль таким тоном, как будто он был Цезарь, а Дулькейт Брут: «И ты Брут!»
— Так и сказал Георгий Джеймсович, что оленухи в Старом парке могут быть неоплодотворенными?
— Да, он это сказал.
— А не спросили вы его, отчего истощается рогач во время гона.
— Нет, не спрашивал: я сам знаю: рогач худеет оттого, что не ест почти ничего, мало ест и ревет.
— А главное, — подхватил Долгаль, — оттого, что много ходит, он все время ходит по следам оленух, по воздуху, с одного конца парка за 18 верст он может за ночь пройти в другой, где есть охочая оленуха. Возьмите любую точку времени, вот хоть сейчас, много ли в эту точку охочих оленух? Очень мало, а рогачи все в охоте и все рыщут, и у них следы на земле и ветер, ну как же им не найти, а ведь и она тоже не иголка и тоже, раз ей охота, незачем прятаться. Ах, Георгий Джеймсович! Рогач не ест, рогач ревет, рогач рыщет в парке из конца в конец. Рогач не человек, он не на службе, у него довольно времени, у рогача одна служба, одна мысль, как бы верхом сесть, а Георгий Джемсович нашел каких-то неоплодотворенных оленух!
Трудно было себе представить более расстроенного человека, чем Долгаль, и я начал сам колебаться в себе: а что, если я как-нибудь ослышался, как-нибудь иначе понял.
— Иван Иванович! — сказал я, — извините, пожалуйста, я спутал, это не Дулькейт, я вспомнил теперь: это сказал мне заведующий снабжением тов. Богданов.
— Богданов! — обрадовался Долгаль, — ну, это совсем другое дело, Богданов все может сказать.
Так мы перешли Малиновый ключ и мало-помалу поднялись на песчаный хребет Фермопилы. Тут на песке было множество оленьих следов, а вид открывался, пусть не с птичьего полета, но тоже хорошо, вид был с высоты тигрового или барсового глаза, когда эти звери залягут в камнях на хребте и смотрят из-за камня вниз. Да что вниз, пусть прямо смотрят, и то разве только по блеску глаза отгадаешь затаившегося зверя: такой ведь лоб у барса, что заляжет за камень, и будешь видеть только глаза. Нам был вид на бухту Витязь, тут через красивые и добрые кучевые огромные толстые облака солнце бросало на море лучи, и от этого было весело. А за перевалом виднелась бухта Теляковского, и тут небо было все темное от синих туч, земля же была вся желтая, как песок, и на ней, на желтом, кое-где, как густо пролитая кровь, большими пятнами была. Только близко рассмотрев, можно было понять, что это стелющиеся кустики азалии с покрасневшими от осени листьями. Белые волны рассыпались о черные камни. Какое-то Томящееся сердце — такое название камня: будто бы камень этот от напора волн шевелится иногда, зато и назван сердцем. Задорный Орлиный мыс, весь убранный ажурно фигурными погребальными соснами. А желтое — это не песок, это пожелтевший горный камыш, если же наклониться и рассмотреть, то у самой земли есть низкая зеленая травка, и вот из-за этой травки на вечер олени выходят на открытое пастбище. Их переход из кустов бухты Теляковского к открытым пастбищам и из Астафьевской бухты ко времени нашего перехода был в полной силе. На пастбище против Орлиного гнезда стоял неподвижно, как монумент, рогач.
