Эрнст Кренкель - RAEM — мои позывные
В том крохотном мирке, который ограничивался нашей льдиной, все, что выходило за рамки ежедневной работы, становилось событием. Работы было много, делали ее мы добросовестно, но зато время от времени баловали себя небольшими праздниками. Опишу один из таких радостных дней — день двухмесячного пребывания на льдине.
Погода в этот день стояла чудесная. Хорошая видимость, слабый ветерок и почти полное отсутствие дрейфа.
Утром наготовили побольше горячей воды, побрились, капитально помылись. Затем Федоров побрил мне голову — процесс, потребовавший концентрации силы воли, так как слезы текли в три ручья. Бритвой, которой орудовал мой цирюльник, в июле на экваторе масло бы резать, а не голову брить. Ничего не попишешь: как говорят французы, хочешь быть красивым — надо страдать.
Потом, помытый и побритый, готовил обед, а вечером — последняя серия удовольствий этого великолепного праздничного дня: сменили белье, которое не снимали два месяца. Вечером курили сигареты «Тройка» и «Кавказ», устроили концерт, прокрутив весь комплект имевшихся в нашем распоряжении граммофонных пластинок, и слушали очередную «литературную передачу» с острова.
Так же как маленькие радости доставляли большое удовольствие, так и небольшие огорчения подчас выглядели угрожающими. Прожив два с небольшим месяца на льдине, мы столкнулись с крупной по нашим масштабам неприятностью — начали выходить из строя чересчур нежные бесшумные горелки заграничных примусов. Починить их — ни малейшей возможности. Единственная надежда — два честных советских примуса с двумя запасными горелками, подаренные нам летчиками.
Советские горелки оказались прочнее, но и они начали бастовать, а это грозило уже форменной катастрофой. Горелки забились, и мы рисковали тем, что единственным источником света и тепла окажется керосиновая лампа. Вот нелепость! Горючего много, а жечь его негде. Мысль о том, что придется воду и пищу греть на керосиновой лампе, устраивать отопление на фитилях, не казалась никому из нас привлекательной. Вот когда пригодился мой опыт, как прожигать примусные горелки, возвращая их в строй. В маленькой мастерской на Солянке я прошел совсем не плохую практику…
Сначала из моих ремонтных ничего не получилось. Второй примус и маленькая паяльная лампа, которыми я пользовался, как орудиями производства, оказались слишком слабенькими. Нагар, накопившийся в примусной головке, не желал отлетать. И тогда я достал большую паяльную лампу…
О, это была машина! Зверь с бензобаком на полведра. Тигр, лев! Лампа горела так, что рядом с ней было страшно сидеть, и ревела, заглушая человеческий голос. В кухонной палатке сразу стало так жарко, что я вспотел, скинув даже фуфайку. На шум в одном белье прибежал Папанин. Вместе с ним торжествовали победу. Лампа-зверь сделала свое дело. Горелки прожжены. Примуса будут работать, а лампа сдала экзамен на то, чтобы в надвигавшуюся полярную зиму работать вкупе с примусами на растопке снега.
А Москва тем временем жила своей привычной жизнью. Пижоны блистали белыми брюками из рогожки и парусиновыми туфлями, начищенными до снежной белизны зубным порошком. По только что выстроенному каналу Москва-Волга ходили пароходы, в том числе и «Радист Кренкель», торжественно поименованный так, вероятно, для повышения моей моральной стойкости.
На киностудии документальных фильмов заканчивался монтаж картины об экспедиции на Северный полюс. В Партиздате экспрессом шел сборник «Северный полюс завоеван большевиками», который и по сей день покоится в моем книжном шкафу. На Страстной площади, по случаю столетия гибели поэта недавно переименованной в Пушкинскую, под гулкими ударами чугунных баб рассыпались стены Страстного монастыря.
Вся эта пестрая московская панорама возникала перед глазами, когда я читал адресованную нам радиограмму корреспондента «Правды» Лазаря Бронтмана. Его репортаж в девяносто два слова был насыщен информацией и дружескими пожеланиями.
«За вами следит вся страна, — писал Бронтман, — люди переживают лужи, сжатия и дрейф. Пишите больше, пусть Петя и Женя пишут о научных результатах, а то тут уже появились знатоки».
Конечно, это было правильное пожелание. Наши молодые ученые были верны правилам и традициям, из поколения в поколение передавшимся в мире науки. Скрупулезно накапливая факты, Ширшов и Федоров исследовали их с тем, чтобы через несколько лет написать солидные фолианты — точные, проверенные, размеренные, взвешенные.
Спорить трудно — такая работа необходима. Однако никто из нас четверых не имел права пренебрегать еще одним весьма немаловажным соображением. Мы не забывали и о политической стороне нашей миссии. Уж, коль скоро советские полярники первыми оседлали полюс, то, как же не отчитаться на страницах газет о своей работе. Вот почему, не боясь обвинений в упрощенчестве, Ширшов и Федоров должны были просто и популярно рассказывать о первых научных результатах нашего дрейфа. К тому же мы не имели гарантий, что обязательно вернемся на Большую землю, а потому изо всех сил старались передать максимум информации.
Однако, договорившись обо всем этом, мы не сумели сразу же включиться в исполнение намеченной программы. Давно не дул ветер. Аккумуляторы не заряжались. Пока пришлось воздержаться от посылки частных и корреспондентских радиограмм. Отправлял я на материк только метео.
* * *А солнце тем временем щедро бросало на льдину свои лучи, что не осталось без последствий. Любая бумажка, самая маленькая щепочка, упавшая на лед, глубоко, сантиметров на 20 втаивала в него. Валялась около палатки обертка от плитки шоколада — теперь на этом месте глубокая дыра, куда и ногу можно засунуть. Особенно красиво втаивали в лед бечевки. Получались группы столбиков, толщина и форма которых в точности соответствовала петлям брошенного вервия.
В связи с летом и занятия у нас были летние. Ходили в одних фуфайках (по местной погоде ситуация не из частых). Ширшов спустил в большую лужу байдарку, Папанин, в ту же лужу, — надувной резиновый клиппербот. Корабли пошли по внутренним морям и озерам нашей льдины, взяв курс на базы. Обследование мореходами этих баз показало, что они высятся буквально на островах.
Лето немало способствовало расширению наших представлений о жизни на полюсе. Кроме мириадов «морских блох», вылавливаемых аккуратным Ширшовым, помимо птиц, нет-нет да залетающих в эти края, заявили о себе и более серьезные звери.
Ночью первого августа наш Веселый вдруг поднял неистовый лай. Пес буквально захлебывался от злости, и не реагировать на это было просто неприлично. Выйдя из палатки, я увидел, что у клиппербота, рядом с нашей северной базой, спокойно ходит медведица с двумя медвежатами. Топчутся на месте, обнюхивают базу, к нападению не переходят.
