Моисей Кроль - Страницы моей жизни
Отмечен ли этот необыкновенный акт жертвенности иркутских женщин в анналах Сибири?
Пребывание беженцев в Иркутске было кратковременным. По мотивам санитарии и по соображениям целесообразности их постепенно расселили по всей Иркутской губернии, по деревням и по небольшим городам. Это была весьма нелегкая задача. Чтобы отправлять их на место их назначения в суровые зимние месяцы, надо было прежде всего их надлежащим образом одеть и обуть. Готовых запасов одежды и обуви не было; их доставали путем сбора; необходимо было также организовать продовольствие беженцев в пути. Всем этим сложным и непривычным делом ведали Иркутский отдел Союза городов и еврейская общественная организация «Екопо». Огромную помощь этим организациям оказывали многие частные лица, которые со свойственной сибирякам щедростью жертвовали в пользу беженцев все им необходимое. Так и Иркутск стал участником той страшной драмы, которую Россия пережила в годы мировой войны.
И вот в момент, когда иркутская общественность напрягала все свои силы, чтобы оказать необходимую помощь заброшенным в Восточную Сибирь несчастным жертвам войны, иркутские жандармы сочли нужным свести со мною счеты и посадить меня в тюрьму.
И произошло это следующим образом. По-видимому, жандармы давно искали случая расправиться со мною. Иркутское губернское жандармское управление помещалось рядом с домом, в котором я жил, и агенты охраны имели полную возможность следить за всем, что происходило у меня. От их глаз, конечно, не ускользнуло то обстоятельство, что мой дом был широко открыт для политических ссыльных, что многие из них проводили в моей семье целые дни и вечера. Политический ссыльный Е.Ф. Роговский был моим помощником по адвокатским делам и жил даже у меня на квартире. Все это, по-видимому, крайне не нравилось жандармам, и они искали случая положить конец моей «вредной» деятельности. И в ноябре 1914 года им показалось, что этот случай им представился, и они нагрянули ко мне с ордером о безусловном аресте, произвели тщательный обыск в моем кабинете и комнате, где помещалась канцелярия, и предъявили мне обвинение не больше и не меньше, как по статье 102 Уголовного уложения, то есть «в соучастии в тайном сообществе, поставившем себе целью насильственное ниспровержение существующего государственного строя». Крайне удивленный всем этим и зная хорошо, что я никакой революционной деятельностью в то время не занимался и ни в какой нелегальной организации не состоял, я спросил жандармов, в каком же конкретном преступлении я обвиняюсь. На это последовал ответ, который меня совершенно ошеломил: «Вы, – сказал мне жандармский ротмистр, – являетесь главарем местной группы анархистов-коммунистов». «Вы шутите», – воскликнул я, столь диким и нелепым мне показалось это заявление жандарма. «Нет, не шутим, – сказал тот вызывающим тоном. – У нас есть неопровержимые доказательства: на днях в Иркутске состоялась конференция анархистов-коммунистов, и протоколы этой организации печатались политической ссыльной Шаталовой в вашей канцелярии и на вашей пишущей машинке».
Тут только я понял, к чему придрались жандармы и при помощи какой лжи они надеялись меня посадить на скамью подсудимых. Во всей провокационной и нелепой выдумке охранников лишь одно было верно: недели за две до обыска я разрешил Шаталовой приходить в мою канцелярию на час в день, чтобы учиться писать на пишущей машинке. Я знал, что она сослана в Восточную Сибирь как анархистка-коммунистка, но никогда с ней не говорил о ее политических убеждениях и не вел с нею никаких политических бесед. Познакомился же я с нею при следующих обстоятельствах. Одна из моих девочек серьезно заболела, и нам понадобилась сестра милосердия; и тут кто-то из знакомых сказал нам, что есть очень нуждающаяся политическая ссыльная Шаталова, которая имеет некоторый опыт как сестра милосердия. И что ей следовало бы дать заработать. Мы тогда пригласили Шаталову, и она действительно довольно хорошо справилась со своею задачей. После этого Шаталова изредка заглядывала к нам. И вот в одно из своих весьма редких посещений Шаталова попросила у меня разрешения приходить ко мне в канцелярию на час в день учиться писать на машинке, так как ей обещали довольно выгодную работу, когда она овладеет этим искусством. Конечно, я охотно дал ей это разрешение. И она приходила довольно аккуратно в определенный час, стучала на машинке весьма примитивно, как это делают все начинающие, и уходила. Что она там выстукивала, я не знал и не интересовался узнать, но думаю, что она еще не была в состоянии переписывать какие бы то ни было протоколы.
Все это я изложил в показании, данном мною тут же в моем кабинете. Добавил я также, что ни о какой конференции анархистов-коммунистов я не имел никакого понятия, и что если бы Шаталова и была в состоянии переписывать протоколы конференции на машинке, она не сделала бы этого в моей канцелярии, ибо верю в ее честность и не допускаю, чтобы она злоупотребила доверием, мною ей оказанным.
Само собою разумеется, что жандармы никакого внимания на мое показание не обратили и отправили меня в тюрьму.
Признаюсь, что когда я очутился в одиночке, я почувствовал себя отвратительно. Так нелепа и, главное, так неожиданна была вся эта история, что я должен был напрячь всю свою силу воли, чтобы собраться с мыслями и успокоиться. Что будет с моей семьей, с адвокатскими делами, и, наконец, со мной самим? – спрашивал я себя мысленно. И я почувствовал еще сильнее всю гнусность жандармского налета. Прошло пять дней – никаких перемен в моем положении… Сколько же месяцев может длиться заключение? – думал я, – и чем вся эта дикая история закончится?
На шестой день моего сидения перед вечером, в неурочный час открылась дверь моей камеры, и надзиратель с явным удовольствием сказал мне: «Соберите ваши вещи, вы свободны». От неожиданности я на секунду растерялся, но тотчас же овладел собою и, захватив свой узел с вещами, последовал за надзирателем в тюремную контору, где я застал уже свою жену.
Легко себе представить, как мы оба были рады моему освобождению! У ворот тюрьмы нас ждали уже санки, и по дороге домой жена мне сообщила, что я обязан своим освобождением генерал-губернатору Князеву. Оказалось, что мой арест наделал немалый переполох в городе. Возмущение было всеобщее, когда узнали, какое нелепое обвинение мне было предъявлено. Кто-то из моих друзей тотчас же довел до сведения Князева о моем аресте и о характере преступления, которое мне вменялось в вину. Зная меня лично (несколько раз совещания представителей отдела Союза городов и Общества по оказанию помощи больным и раненым воинам происходили в генерал-губернаторском доме при участии Князева), он тотчас же предложил прокурору Судебной палаты Нимандеру затребовать мое дело из жандармского управления и, ознакомившись с ним, доложить ему, Князеву. Нимандер знал меня в течение шести лет. Не удивительно, что как только он прочитал мое показание, он тотчас же понял, что жандармы скандально зарвались и что они не имели никакого основания лишать меня свободы.
