Михаил Аронов - Александр Галич: полная биография
Он проводил Аню до Охотного Ряда, в метро на него оглядывались — он был, как обычно, красив, элегантен, вел себя свободно, раскованно, хотя это, вероятно, стоило ему значительных усилий… Прощаясь, он поцеловал Ане руку… Но, выйдя из вагона, она почувствовала, что кто-то следует за нею по пятам… Она переменила несколько поездов, пересаживалась с одной линии на другую, прежде чем удостоверилась, что от нее отстали…»[1023]
3Изымались, разумеется, и машинописные тексты Галича.
В конце 1960-х поклонник творчества Галича саратовский музыкант Анатолий Кац составил самиздатский том его стихов, который назвал «Песни, слышные за пять шагов». Сделал красивый переплет и отдал одному из своих друзей, который поехал в Москву повидаться с Галичем и нашел его в Болшевском доме творчества кинематографистов. Галич, радовавшийся каждому новому сборнику, был счастлив — он буквально носился по всему Болшеву и говорил: «Вот как меня издают!» Потом он познакомился с составителем этого сборника и оставил на нем свой автограф. Правда, в 1971 году при обыске у Анатолия Каца этот сборник изъяли[1024]…
Еще более показателен состоявшийся в Одессе судебный процесс над библиотекарем Раисой (Рейзой) Палатник. Ее арестовали 1 декабря 1970 года по обвинению в «распространении измышлений клеветнического характера, порочащих советский государственный и общественный строй» (статья 1901 УК РСФСР), а на самом деле — за стремление уехать в Израиль. Среди прочих материалов во время обыска у нее были изъяты стихи Мандельштама, Ахматовой, Коржавина и Галича («Летят утки», «Аве Мария», «Право на отдых» и другие), выделенные в отдельный пункт обвинения и квалифицированные начальником Управления КГБ г. Одессы как «нелегальная литература». В своем последнем слове 25 июня 1971 года Палатник пыталась призвать суд к объективности: «Обвинение почти не останавливается на содержании инкриминируемой мне литературы, называя ее “нелегальной” и “клеветнической” лишь потому, что она напечатана не типографским способом, а на пишущей машинке. Но я глубоко уверена, что ни в стихах Коржавина, ни в песнях Галича нет никакой клеветы. Это талантливые литераторы, члены Союза писателей, и пишут они о том, что сами пережили и хорошо знают. Они пишут о бывших в эпоху культа личности беззакониях, жестокостях, лагерях. Но ведь эти явления были! Десять лет назад о них писали во всех газетах! О них говорили с трибуны двух партийных съездов. Почему же сегодня эти темы стали запретны, почему говорить об этом сегодня считается преступлением?»[1025] Но никакие доводы не помогли: 34-летняя Рейза Палатник была приговорена к двум годам исправительно-трудовых лагерей строгого режима и после выхода на свободу в 1972 году все же получила разрешение уехать в Израиль.
Запрещены были не только произведения Галича. По негласному распоряжению высоких инстанций из библиотек изымались книги с его упоминанием. «В 1969 году меня призвали в армию, — рассказывает Вячеслав Лобачев. — Уже не припомню, каким образом, но оказался я членом библиотечного совета части — одно из лучших общественных поручений, которое досталось в жизни. Но однажды весь совет пригласили к замполиту, и тот приказал нам убрать из библиотеки все книги, так или иначе связанные с именем Галича. Более того, дело поставили таким образом, что за первой группой ревизоров шла вторая»[1026].
4А вот как при Андропове проходили допросы. История эта, случившаяся в Харькове весной 1970 года, может быть, и не совсем типична, поскольку допрашивали достаточно известного барда Григория Дикштейна. С рядовым слушателем песен Галича так бы не стали церемониться, но, тем не менее, и обстановка допроса, и манера разговора сотрудников КГБ, и психологические методы воздействия — все это создает детальный портрет эпохи.
С самим Галичем Дикштейну встретиться не довелось, хотя совсем рядом проходили его встречи с Борисом Чичибабиным. Но Евгений Клячкин, с которым Дикштейн был дружен, прислал ему две большие бобины с песнями Галича, причем из конспиративных соображений прислал на работу. Там были «Кадиш», «Баллада о бегуне на длинную дистанцию» (так в тексте), «Караганда» и другие. Но разве можно скрыться от всевидящего ока КГБ? Через несколько дней, когда Дикштейн пришел с работы домой, жена показала ему повестку в военкомат. Повестка была не в районный военкомат, куда он привык ходить, а в другой, расположенный на соседней улице. В назначенный день он отправился по указанному адресу, и дальше события начали разворачиваться, как в плохом кино: «У самой двери мне дорогу преградил молодой парень спортивного сложения, выше меня на голову. “Григорий Дикштейн?” — он скорее не спрашивал, а утверждал сказанное. “Да”, — сказал я с каким-то мерзким предчувствием неприятностей. “Тогда вам сюда”, — и он указал на белую “Волгу”, припаркованную неподалеку. “Да мне, собственно, в военкомат”, — вяло засопротивлялся я. “Вот мы и есть ваш военкомат, — беззлобно отпарировал он и жестом дал понять, что я должен следовать к машине”».
Приехали в мрачное здание харьковской Лубянки на улице Совнаркомовской, и вскоре после ряда тонких психологических и даже в какой-то степени физических мер воздействия начался допрос: «“Галича поешь?” — не спросил, а произнес он полуутвердительно и с угрозой в голосе. При этом постучал костяшкой согнутого среднего пальца по столу. “Пою. Это заслуженный талантливый советский драматург и киносценарист”. — “Ты ваньку не валяй. Знаешь, о каких песенках я спрашиваю”. — “Если о ‘Бегуне’, так культ личности был осужден партией еще в 1956-м…” — “Тайное прослушивание и распространение записей, порочащих советскую власть, карается законом. Понял?” — “А я для себя пою и слушаю”, — уверенно соврал я. “За дачу ложных показаний — статья”. И он не врал. Есть ведь такая. “А я уже привлечен?” — мною наконец был задан самый точный в этой ситуации вопрос. <…> Ответа на вопрос не последовало. “Все записи принесешь сюда сам”. — “Это моя коллекция. Я собираю ее уже 10 лет. Причем лично для себя”, — угадал я с ответом. “Изымем сами”, — сказал, но уже без раздражения. “Коллекционеры собирают знаки отличия фашистской Германии, и никто у них их не забирает…” — “Так их коллекции безвредны для страны”, — соврал теперь он. “А дух?” — отпарировал я. — “Дух? А у песен твоего Галича дух или душок? <…> Учти, парень, крути свои пленки, но… если появится хоть одна копия — пеняй на себя. Подпиши бумагу о неразглашении. Вот тебе телефон. О любой антисоветской выходке — звони. Это твой долг. Все”. — “В моем окружении нет людей, приносящих вред стране. Так что спасибо за доверие, но телефон мне не пригодится”. — “Мы не торопим с ответом, пропуск на выходе”. “Неужели всё? Неужели свободен?” — думал я, следуя за уже знакомым, доставившим меня сюда парнем. Он подписал пропуск, пожал мне руку… “Я слушал вас в университете. Мне очень понравились ваши песни…” “Значит, и здесь работают люди”, — наивно подумал я и… вышел на свободу»[1027].
