Леонид Гроссман - Достоевский
Это искупление за непоправимую ошибку. Он соблазнил своего младшего брата лакея Смердякова анархическим лозунгом «все позволено». Отпрыск несчастной идиотки Лизаветы Смердящей, этот моральный монстр и духовный труп, циничный западник и враг России, становится отцеубийцей.
Ответственность за свое преступление он всецело перелагает на Ивана, обвиняя его в интеллектуальном убийстве их отца: «Главный убивец во всем здесь единый вы-с, а я только самый не главный, хоть это я и убил». Но, осужденный своим наставником, Смердяков накануне суда над братом Дмитрием вешается.
Сходка главных героев для окончательной катастрофы оформляется под конец романа новым смелым ходом. Это, как в хоре, tutti, то есть все голоса. На суде встречаются три брата, обе соперницы, штабс-капитан Снегирев, Ракитин, камердинер Григорий, трактирщик Трифон Борисович, собутыльники Мити по кутежу в Мокром; присутствуют также знаменитые юристы, старики-сановники, разряженные дамы, столичные журналисты, жители города, мужички-присяжные. Конклав поистине невиданный. За процессом следит вся Россия. Обычной шумной домашней свалке здесь соответствует планомерное следствие, чинные прения и блестящая полемика сторон.
Но уже допрос свидетелей прерывается «внезапной катастрофой» (как названа поворотная глава этой судебной хроники). Иван заявляет во всеуслышание, что старика убил Смердяков, «а я его научил убить». Свидетеля выносят из зала в припадке буйного помешательства. Потрясенная Катерина Ивановна, вообразившая, что любимый ею Иван погубил себя своим показанием, решает спасти его, пожертвовав Дмитрием. Она предъявляет суду письмо обвиняемого, стремясь изобличить его в отцеубийстве. Это выступление обезумевшей женщины выливается в обличительную речь исключительной силы, прозвучавшую подлинным обвинением подсудимому. «Митя! погубила тебя твоя змея!» — кричит через весь зал, сотрясаясь от злобы, Грушенька. Катерину Ивановну выносят в истерике.
Приговором присяжных Митя приговорен к двадцатилетней каторге. Но он уже захвачен неведомым светлым чувством — в его душе зарождается новый человек.
Содом и МадоннаКак это было и в жизни, ведущий герой романа — натура сложная и в основе благородная. По трактовке Достоевского, это в быту обыкновенный кутила-офицер, чувственный и разгульный, невоздержный, являющий тип заносчивого армейца-притеснителя, всегда готового на оскорбление и насилие, на «кутеж и погром». Но под этой жесткой корой житейских напластований таится живое и чуткое сердце. Человек «двух бездн», смертного греха и животворящей красоты, он знает не только падения в пропасти, но и взлеты к сверкающим вершинам. Это умственно и морально одаренная личность, глубокая и сострадательная душа, это человек порыва и восторга, пламенный почитатель шиллеровских дифирамбов и монологов Гамлета, сам слагающий стихи и влюбленный в жизнь и поэзию. Это прирожденный импровизатор горячей беседы на интимные или общефилософские темы, непосредственный и наивный мыслитель с даром примитивной и ярко выразительной речи.
Из черновых записей к «Братьям Карамазовым» видно, что, по замыслу Достоевского, Митя в своем слове на суде заявил бы: «Я Шиллера любитель, я идеалист. Кто решил, что я пакостник, тот меня еще не знает». Свою «исповедь горячего сердца» Дмитрий Карамазов, по его словам, «хотел бы начать гимном к радости Шиллера» — «An die Freude». Но до ликования и счастья ему нужно еще сказать о страданиях и горестях, заполняющих жизнь людей. И он обращается к «Элевзинскому празднику» с его мрачным зачином о первобытных временах человеческого рода. «Робок, наг и дик скрывался Троглодит в пещерах скал», — начинает свое признание Дмитрий и вскоре переходит к поразительной по своей выстраданности строфе об униженном человеке.
Плод полей и гроздья сладки,
Не блистают на пирах;
Лишь дымятся тел остатки
На кровавых алтарях…
Судьба Дмитрия глубоко трагична. Человек высоких взлетов души, он не в силах вырваться из омута опутавших его пороков.
Но в момент катастрофы происходит как бы внутреннее просветление всего его существа. Он видит во сне погорелое селение, почернелые бревна, исхудалых баб с плачущими от голода ребятишками на руках. Он хочет знать, «почему бедны люди», «почему бедно дитё, почему голая степь, почему они не обнимаются, не целуются, почему не поют песен радостных…» И он хочет вступить в борьбу с этим злом, «чтоб не было вовсе слез от сей минуты».
Так Достоевский накануне смерти выражает в этом образе свою исконную тягу к русской деревне. Дмитрий Карамазов проникается чувством скорби за нищету и страдания крестьянского мира. Он стремится стать заступником его вымирающих обитателей, устроителем их счастья, печальником их общего горя. Такова одна из последних великих страниц Достоевского о неизбывных муках всенародной Руси.
Кульминация творчества«Из всех героев Шекспира только Гамлет мог бы написать его трагедии», — удачно отметил один из шекспироведов. Мы позволим себе перефразировать это глубокое замечание. Из всех героев Достоевского только Иван Карамазов мог бы написать его романы. Это замечательный писатель, философ и публицист. Мы располагаем тремя его выдающимися опусами; назовем их условно: «Русский Кандид», «Книга о Христе», «Диалог с дьяволом». Им соответствуют в романе заглавия Достоевского: «Бунт», «Великий инквизитор», «Черт. Кошмар Ивана Федоровича».
В уездном трактире, в отдельном помещении Иван решает с Алешей вековечные вопросы.
«…Принимаю бога прямо и просто», но «я мира этого божьего не принимаю», — бросает свой вызов молодой мыслитель.
Знаменитый тезис Ивана Карамазова восходит к области текущей политики и уголовной хроники. Свое обвинение «творца мира» молодой мыслитель аргументирует собранием «фактиков» и «анекдотиков» из газет, брошюр, исторических журналов, судебных отчетов. Военные зверства, казни, истязания детей раскрывают на подлинных печатных материалах весь «дьяволов водевиль» современной действительности. Людские слезы, которыми пропитана вся земля «от коры до центра», и особенно мучения ни в чем не повинных детей приводят его к заключению, что религиозная концепция будущей гармонии, когда голоса всех истерзанных и замученных сольются в одном славословии: «Прав ты, господи!» — несостоятельна, невероятна и неприемлема. «А потому от высшей гармонии совсем отказываюсь… Не хочу, чтобы мать обнималась с мучителем, растерзавшим ее сына псами!.. Не хочу гармонии, из-за любви к человечеству не хочу». Это гуманизм протестующий и богоборческий, восстающий на религиозные утопии во имя ограждения людей от жестокостей исторической действительности. Это и есть «Русский Кандид» Достоевского.
