Александр Боханов - Павел I
Благодаря этому, как я уже говорил, производство шло у нас чрезвычайно быстро, особенно для тех, которые имели крепкие нервы. Я, например, подвигался очень скоро, так что из подпоручика Конной гвардии, каким я был в 1796 году, во время восшествия на престол Павла, в июне 1799 года уже был полковником, миновав все промежуточные ступени. Из числа ста тридцати двух офицеров, бывших в Конном полку в 1796 году, всего двое (я и еще один) остались в нем до кончины Павла Петровича. То же самое, если еще не хуже, было и в других полках, где тирания Аракчеева и других гатчинцев менее сдерживалась, чем у нас. Легко себе представить положение тех семейств, сыновья которых были офицерами в эту эпоху: они, естественно, находились в постоянном страхе и тревоге, опасаясь за своих близких, так что можно без преувеличения сказать, что Петербург, Москва и даже вся Россия были погружены в постоянное горе.
Несмотря на то, что аристократия тщательно скрывала свое недовольство, чувство это, однако, прорывалось иногда наружу, и во время коронации в Москве Император не мог этого не заметить. Зато низшие классы (миллионы) с таким восторгом приветствовали Государя, что Павел стал объяснять себе холодность и видимую недоброжелательность со стороны дворянства нравственной испорченностью и якобинскими наклонностями. Что касается нравственной испорченности, то в этом случае он был отчасти прав, так как нередко многие из наиболее недовольных, когда он обращался к ним лично, отвечали ему льстивыми словами и с улыбкой на устах. Император благодаря честности и откровенности своего нрава никогда не подозревал в этом двоедушия, тем более он сам часто говорил, что, «будучи всегда готов и рад доставить законный суд и полное удовлетворение всякому, кто считал бы себя обойденным или обиженным, он не боится быть несправедливым».
Как пример странности характера Павла и его способа действий приведу следующий мне хорошо известный случай, бывший с моим отцом.
Выше я уже говорил, что в Екатерининское время Русская армия имела мундиры светло-зеленого сукна, а флот — белого и что Император Павел оба эти цвета заменил темно-зеленым, синеватого оттенка, желая сделать его более похожим на синий цвет прусских мундиров. Краска эта приготовлялась из особых минеральных веществ, которые оседали на дно котлов, вследствие чего было очень трудно сразу приготовить большое количество этого сукна одинакового оттенка.
Между тем в известный день войска должны были явиться в Гатчину на маневры, и оказалось необходимым приобрести значительное количество этого сукна в кусках. При этом произошла такая спешка, что комиссариатский департамент не имел времени подобрать для каждой бригады и дивизии сукно одного только оттенка, вследствие чего во многих полках оказалось некоторое различие в цвете мундиров.
Император немедленно заметил этот недостаток, чрезвычайно разгневался и тут же, приложив к одному из образцов сукна собственноручную печать, велел послать Мануфактур-коллегии рескрипт, в котором повелевалось, чтобы впредь все казенные фабрики изготовляли сукно точно такого цвета, как этот образчик. Мой отец был в это время вице-президентом Мануфактур-коллегии и в действительности заправлял всеми делами этого ведомства, так как президент ее, князь Юсупов, никогда ничего не делал. Зная моего отца, Император приказал президенту Военной коллегии генерал-лейтенанту Ламбу поручить это дело особому его вниманию. Ввиду этого отец мой немедленно же написал всем казенным фабрикам циркуляр, в котором сообщал волю Государя и требовал немедленного ответа.
Ответы были получены почти одновременно, и все единогласно подтверждали, что благодаря свойству самой краски крашеное сукно в кусках невозможно изготовить совершенно однородного цвета. О6 этом отец мой, со своей стороны, уведомил генерал-лейтенанта Дамба.
Надо сказать, что в это время в Петербурге свирепствовал грипп, который зачастую принимал опасную форму, и отец мой как раз захворал этой болезнью, и притом в такой степени, что у него появился сильный жар и расположение к бреду. Естественно, ему был предписан безусловный покой.
Между тем генерал Ламб отправился с обычным рапортом в Гатчину, где в то время жил Государь, и по приезде своем застал Его Величество верхом на коне, едущим на смотр. На вопрос Императора, нет ли чего-нибудь нового или важного, Ламб отвечал: «Ничего особенного, Государь, кроме письма вице-президента Мануфактур-коллегии Саблукова с ответом от фабрикантов, которые сообщают единогласно, что окрашивать сукно в кусках в совершенно однородный цвет решительно невозможно».
— Как невозможно? — вскричал Император. Затем, произнеся скороговоркой: «Очень хорошо!», не сказал больше ни слова, сошел с лошади, пошел во Дворец и тотчас же отправил нарочного фельдъегеря к военному губернатору Петербурга, графу Палену, со следующим приказанием:
«Выслать из города тайного советника Саблукова, уволенного от службы и немедленно отправить назад посланного с донесением об исполнении этого приказания».
(подписано) «Павел».Я сидел над моим бедным отцом в комнате, соседней с его кабинетом, когда петербургский обер-полицмейстер, генерал-майор Лисаневич, близкий друг нашей семьи, вошел в комнату и быстро спросил меня: «Что делает ваш батюшка?»
— Лежит в соседней комнате, — отвечал я, — и я боюсь, не на смертном ли одре.
— Неужели! — воскликнул Лисаневич. — Тем не менее я необходимо должен его видеть, ибо имею сообщить ему немедленно приказание от Императора.
С этими словами он вошел в спальню, и я машинально последовал за ним.
Лицо несчастного моего отца было совершенно багровое, и он едва сознавал, что происходит вокруг него. Лисаневич два раза окликнул его; «Александр Александрович!» Отец, очнувшись немного, сказал: «Кто вы такой? Что вам нужно?» — «Я Лисаневич, обер-полицмейстер.
Узнаете Вы меня?» Отец мой отвечал: «Ах, Василий Иванович, это вы! Я очень болен: что вам нужно?» — «Вот вам приказ от Императора». Отец мой развернул бумагу, а я в это время поместился так, чтобы иметь возможность прочесть бумагу и в то же время следить за ее действием на лице моего отца. Он прочел бумагу, протер глаза и воскликнул: «Господи! Да что же я сделал?»
— Я ничего не знаю, — возразил Лисаневич, — кроме того, что я должен выслать вас из Петербурга.
— Но вы видите, любезный друг, в каком я положении.
— Этому горю я помочь не могу: я должен повиноваться. Я оставлю у вас в доме полицейского, чтобы засвидетельствовать ваш отъезд, а сам немедленно отправлюсь к графу Палену, чтобы донести ему о вашем положении; вам же советую отправить к нему вашего сына.
