Максим Чертанов - Эйнштейн
Ученым его высказывания тоже не нравились. Соловин просил не называть «космическое чувство», о котором твердил его друг, религией. Ответ: «Я хорошо понимаю Вашу антипатию к термину „религия“, когда он относится к эмоциональному, психологическому ощущению, столь отчетливо выраженному у Спинозы. Но у меня нет лучшего термина, чтобы обозначить чувство уверенности в разумной основе действительности и в ее принципиальной доступности человеческому разуму. Там, где этого чувства нет, наука вырождается в бездушный эмпиризм. Мне наплевать на то, что духовенство наживает на этом капитал. Против такой наживы все равно нет лекарства».
В начале года его навестил Гейзенберг, автор ненавистного принципа неопределенности; войну тот провел дома, работая, в частности, над немецким ядерным проектом, после войны возглавил в ФРГ Комитет по атомной физике и протестовал против применения ядерного оружия. Эйнштейн был с ним любезен и провел целый день, обсуждая кванты, но не простил — по словам Фантовой, называл гостя нацистом. Но, видимо, в беседе с Гейзенбергом он что-то для себя почерпнул: начал новую работу по единой теории поля с Брурией Кауфман. Правда, был уже не так уверен в себе, как прежде. Луи де Бройлю, 8 февраля: «Я, должно быть, выгляжу страусом, прячущим голову в релятивистский песок, чтобы не видеть зловредных квантов». Дневник Фантовой, 20 февраля: «Говорит, что нашел какой-то новый поворот в своей теории, который ее упростит. Надеется, что ошибок не будет». 21 февраля: «Не нашел ошибок, но уже не так восхищен новой теорией, как вчера…» Заходил Паули, тоже говорили о квантах, Эйнштейн был так же непоколебим, и Паули писал Борну: «Он верит в некую философскую преюдицию, некую „реальность“».
В марте он просил присудить Нобелевскую премию мира Молодежной Алии, организации, которая в войну спасала еврейских детей, но премию дали Службе верховного комиссара ООН по делам беженцев. 14 марта тихо отпраздновал 75-летие в гостях у Фантовой с Джиллетом Гриффином — как отмечал последний, Фантова настояла, чтобы не было Дюкас, обе страшно ревновали друг к другу. Чувствовал себя сносно, писал Мюзаму 30 марта, что стал вегетарианцем и ему кажется, что «человек не был рожден плотоядным». Получил в подарок от медицинского колледжа, на который собирал деньги год назад, попугая Бибо. Дневник Фантовой, 19 марта: «Когда ему казалось, что попугай подавлен, он старался подбодрить его, рассказывая ему плохие анекдоты». Попугай оказался инфицирован, его вылечили, но он успел заразить хозяина — тот оправлялся труднее. Подарили еще новый стереопроигрыватель — к удивлению близких, Эйнштейн все время слушал Бетховена, которого раньше ругал за излишнюю эмоциональность.
Фантова отмечает, что в тот период он обычно был сердит и постоянно говорил о политике. Американскому комитету в защиту демократических прав писал: «Те, кто ведет Америку к реакционной диктатуре, стремятся запугать и заткнуть рот всем… Необходимо оказывать всяческую помощь тем, кто нуждается в защите от инквизиции, кто отказывается давать показания и кто материально пострадал от инквизиции…» Обществу американских юристов: «Запугивание коммунизмом привело к действиям, выставляющим нашу страну в смешном и отталкивающем виде». Некий Питер Грегис на допросе в подкомитете Маккарти показал, что в 1945 году он послал Эйнштейну деньги для передачи Американскому комитету сторонников свободы Испании и что теперь он считает Эйнштейна «связанным с подрывными организациями». Журнал «Рипортер» обратился к Эйнштейну за комментарием, но получил лишь такой ответ: «…если бы я вновь был молодым и должен был бы решить, как построить свою жизнь, я не пытался бы стать ученым. Я скорее избрал бы специальность водопроводчика в надежде обрести ту скромную степень независимости, которую можно найти в нынешних обстоятельствах».
28 марта он писал королеве Елизавете: «Я стал enfant terrible на моей новой родине, потому что не могу держать язык за зубами и принимать все, что здесь происходит». Некоторые коллеги по Институту перспективных исследований считали, что он компрометирует институт; Фантова пишет, что он всерьез беспокоился, чтобы его не сочли коммунистом. В тот же день, 28-го, в Вене открылось заседание Всемирного совета мира — руководящего органа прокоммунистического Конгресса мира. Эйнштейна спрашивали, примет ли он награду «за достижения в науке и искусстве», он отказался. Инфельд его уламывал: «Награда не имеет ничего общего со сталинскими наградами. Мы, как я Вам пытался уже сто раз объяснить, не коммунисты… так нас называют наши враги… Номинированы Чаплин и Шостакович, оба согласились принять награду». Ответ: «Сожалею, но не могу принять в связи с тем, что произошло во Вроцлаве в 1948 году, когда мое заявление безбожно переврали…»
Апрель — «дело Оппенгеймера»: тот в 1947 году возглавил Институт перспективных исследований и тогда же стал председателем Генерального совещательного комитета Комиссии по атомной энергии, где отстаивал идею международного контроля над вооружениями (Эйнштейна он почему-то туда не пригласил), а в 1949-м публично признал, что был связан с коммунистами в 1930-х. В ноябре 1953 года Гувер получил письмо от У. Бордена, бывшего исполнительного директора Объединенного комитета по атомной энергии, о том, что Оппенгеймер — советский шпион. А ведь ему предстояло заниматься водородной бомбой…
Эйзенхауэр распорядился возобновить слушания. Процесс открывался 12 апреля, а накануне в «Нью-Йорк геральд трибюн» вышла статья об этом. Как вспоминает Пайс, ему позвонил директор вашингтонского бюро «Ассошиэйтед Пресс»: «Ему не терпелось получить заявление Эйнштейна по этому поводу. Я понимал, что шума на Мерсер-стрит завтра утром удастся избежать, только если сразу же сделать краткое заявление, и потому пообещал переговорить с Эйнштейном…» Приехал, открыла Дюкас: «…появился Эйнштейн в купальном халате, спросил, что случилось, и спустился вниз вместе с падчерицей Марго. Я объяснил ему причину своего прихода, и Эйнштейн громко рассмеялся. Меня это несколько обескуражило, и я спросил, что тут смешного. Он ответил, что проблема решается просто. Все, что нужно сделать Оппенгеймеру, — это поехать в Вашингтон, сказать чиновникам, что они идиоты, и вернуться домой. После непродолжительного обсуждения мы решили, что сделать короткое заявление все же придется. Мы написали текст, и Эйнштейн зачитал его по телефону… Была ли верной первая реакция Эйнштейна? Разумеется, да, хотя его предложению не нужно, даже нельзя было следовать».
Расследование шло долго, некоторые коллеги свидетельствовали против Оппенгеймера, но подавляющее большинство, как и Эйнштейн, — за. Но сам Оппенгеймер вел себя странно и допуск его к водородной бомбе был аннулирован; его политическая реабилитация состоялась уже при Кеннеди. Был ли он шпионом, или «источником», как считает Судоплатов, или просто наивным человеком, так и не установлено. Фантова: «Он [Эйнштейн] сказал: „Оппенгеймер не цыган, как я. Я родился с кожей слона, никто не может причинить мне боль“».
