Лев Разумовский - Моя коллекция
Я был потрясен яркостью его палитры, звонкостью его пейзажей, цветовой роскошью его натюрмортов с фруктами и цветами, солнечным светом, рвущимся с его полотен. Еще больше я изумился, когда узнал, что все это изобилие пишется дома, по памяти, с оглядкой на быстрые наброски карандашом.
Те же друзья познакомили меня прямо на выставке с автором. Я выразил ему свое искреннее восхищение его работами, набрался храбрости и спросил, в чем секрет его техники. Он заулыбался, поблагодарил и предложил придти к нему в мастерскую. Я с радостью согласился и через пару дней был уже около его мастерской на Васильевском острове.
Двери мне открыл сам хозяин.
В мастерской было много зелени, с первого же взгляда было ясно, что весь интерьер был любовно спроектирован и выстроен им самим. Он начал наше знакомство показом богатого столярного и слесарного инструментария. На многочисленных полках, сверкающих золотистым лаком, стояло множество книг по искусству, коллекция цветного стекла, коллекция гуцульской керамики. В мастерской царили идеальный порядок и чистота, заведенные и поддерживаемые мастером. Посреди комнаты стоял большой стол, накрытый стеклом, слева от него размещались коробки с красками и керамические кружки с кистями, справа стояла ванночка с водой. На стенах висели большие картины, написанные маслом. Автоматически я отметил, что по яркости красок они были на уровне акварельных.
— Ну а теперь я покажу вам «секреты», — с улыбкой сказал Гаврила Кондратьевич. — Нарисую при вас небольшую картинку. Все очень просто…
Из плоского ящика с ватманом он вынул четвертушку листа и несколько раз окунул ее в ванночку. В скобках, вся бумага хранилась у него в разных ящиках в расправленном горизонтальном положении (моя бумага хранилась в рулонах, и приходилось перед работой ее долго расправлять). Потом уложил ее на стекле, сбросил флейцем лишнюю влагу, подождал еще немного, низко наклонился к бумаге, видимо, чтобы убедиться в ее готовности, и не торопясь, начал трогать ее кистями.
Сразу определились два плана: задний ряд деревьев, освещенных контражуром, и передний, более резкий и более холодный, изображавший груду камней, разбросанных по диагонали. Картинка постепенно проявлялась, как фотобумага в проявителе, кисть в руке мастера легко и быстро танцевала по всей плоскости, соседние тона не доводились до слияния друг с другом, почти везде оставлялось некоторое пустое пространство, которое потом само собой заполнялось тончайшим слоем краски, расплывающейся по сырой бумаге.
Все это представление длилось ровно десять минут. Все было очень просто, всего три компонента: вода из крана, краски из тюбиков фабрики «Черная речка» и рука мастера — делов-то! Но какая свежая, какая радостная, какая весенняя картинка оказалась в моих руках! И сколько радости было подарено мне, когда я впервые в Игналине начал применять в своих акварелях приемы и советы Гаврилы Кондратьевича!
Возможно, что в этом состоял один из главных приемов автора: краска наносилась в полную силу за один раз, при этом смежные тона не касались друг друга, сохраняя тем самым рисунок и композицию автора. В этом состояла его технология, его арсенал, который можно было перенять, которому можно было подражать с большим или меньшим успехом. Однако главный секрет его творчества состоял в ином, и перенять его было невозможно, даже если бы он сам хотел его передать. Этот секрет состоял в его свободном владении цветовой гаммой, присущей только ему, его вдохновению и таланту.
Письмо Маше в Игналину
Машуня!
Не успели вы уехать, как на другой день у нас появилась собака!
Дело было так: я сидел на кухне и пил чай. Пришла Танюха и сказала, что в нашей парадной спрятался от холода чудный пёсик, и мы должны его спасти. Я разжалобился, открыл дверь и позвал пёсика.
В дверь ввалилась здоровенная чёрная собачина, немного поменьше овчарки, и забегала по кухне.
Танька сказала:
— Правда, чудный щен? Он же такой молоденький! Лапушка!
Лапушка сел посредине кухни и стал бешено чесать блох. В основном, на меня. Потом лапушка съела миску борща с овсяной кашей. Танька сказала, что она будет с лапушкой гулять, и вообще ей будет очень хорошо у нас жить.
Легли мы спать. Лапушку заперли на кухню, потому что она ужасно чесалась и воняла.
— Слушай, — сказал я Таньке, — по-моему, лапушка немножко сильно пахнет…
— Да, я тоже чувствую. Давай её выкупаем в нашей ванне с шампунем.
Мы обдумали это предложение и отказались, так как щеночек без намордника наверняка бы нас съел, если бы мы засунули его в горячую воду, а кроме того, я не люблю купаться в ванне после собаки.
Ровно в шесть утра щеночек залаял, и я вышел с ним во двор. Он побегал, сделал свои дела посреди двора, и мы вернулись домой. Я сварил овсяную кашу с докторской колбасой, три четверти вывалил ему в миску, остальное взял себе. Он понюхал, и не стал есть. Я свою порцию съел с удовольствием. Потом я ушёл по своим делам, а когда вернулся часа в четыре, то не узнал нашей чистой, предшведовской квартиры.
В коридоре валялись обывки обоев, иллюстраций и… маминых нот!!!
Нижняя полка в коридоре, около ванной, была вся разгромлена и раскидана спасённой собачкой.
В комнате, возле твоего секретера, валялась куча бумаг, разбитые пластинки и разгрызенные «Сказки Андерсена»…
Ни Таньки, ни собачки дома не было.
Я стал разгребать квартиру, в этот момент явилась очень мрачная Танька, с моим брючным ремнём в руках.
— Где ты была?
— Гуляла с Джеком.
— А где Джек?
— Он убежал…
— Совсем?
— Совсем…
— Какое счастье! А когда же он успел устроить такой погром?
— Я была на кухне. А в комнате что-то шуршало. Я думала, что он играет… Он — такая лапушка!..
В этот момент со двора раздался крик дворничихи:
— Безобразие! Опять эта вечесловская собака наделала кучу посреди двора! Думает, если она народная артистка, так ей и кучи можно класть? Они тут гадят во дворе, а я убирай, да? Да я ей сейчас пойду и скажу!..
Я тихонечко закрыл форточку и отошёл от окна…
Целую тебя.
Папа
Письмо сестре из Игналины
Я сижу в раю среди зелени, свежести, озона, слушаю тишину и стрекотание кузнечиков и вспоминаю вчерашний день.
Он начался после полубессонной ночи, в 9.00, когда я сел в зубоврачебное кресло для того, чтобы быстро поставить пломбу и мчаться на Песочную набережную уговаривать худсовет приехать к нам в Лавру принимать работу, так как в этот четверг поездка к нам не планировалась. Одна пломба неожиданно для меня превратилась в три, а пятнадцать минут обернулись полутора часами, поскольку пломбы оказались сложными, с удалением нервов. Мне сделали укол новокаина, который связал мне губы и язык, и выйдя от врача в 10.30 (худсовет начинается в десять часов, когда намечается план поездок по городу), я поехал к сильным мира сего уговаривать, не будучи в состоянии разговаривать, однако по дороге новокаин немного рассосался, и я обрел возможность слегка шевелить губами, ярко накрашенными каким-то лекарством.
