Николай Оцуп - Океан времени

Я с винтовкой караулю,
На вершинах снег и мгла,
Сжатый воздух гонит пулю
Из нагретого ствола.

Вспыхнет, свиснет, и долина
Зааукает в ответ.
Пыльной тучей из-за тына
Вылетел мотоциклет.

Сразу стало небывалым
Всё что было. Страшный Суд.
Накрывают одеялом,
В небо медленно несут.

Дама и полковник в зале,
В зале штаба над Невой:
«Умоляю, вы узнали?
Под Вилейкой… Рядовой…»

Счет давно уже потерян.
Всюду кровь и дальний путь.
Уцелевший не уверен —
Надо руку ущипнуть.

Все тревожно. Шорох сада.
Дома спят неверным сном.
«Отворите!» Стук приклада,
Ветер, люди с фонарем.

Я не проклинаю эти
Сумасшедшие года —
Все явилось в новом свете
Для меня, и навсегда.

Мирных лет и не бывало,
Это благодушный бред.
Но бывает слишком мало
Тех — обыкновенных — бед.

И они, скопившись, лавой
Ринутся из всех щелей,
Озаряя грозной славой
Тех же маленьких людей.

Лови. Лови! и вороная в мыле.
Под деревом зевака с узелком.
В канаву человека повалили,
И кто-то в лоб ударил каблуком.

Мы с детства привыкаем и не плачем —
И Шиллер, и влюбленность, и закат,
А рядом эта сволочь над лежачим —
Подумав до же мир богат.

Вот и теперь — ни выстрела, ни стона,
Надолго ли — не знаю: ночь ясна.
Поля по обе стороны вагона,
И женщина с цветами у окна.

Как скоро мир преобразили,
Как равнодушно земля летит.
Немецкий философ в автомобиле
Вчера из-за угла убит.

Нам, уцелевшим от пожара
В самой неслыханной стране,
Какое нам дело. Вздыхай, гитара, —
Почитаем стихи, зайдём ко мне.

Но если ты поверишь Энею,
Ожесточённому в морях, —
Я всё ещё любить умею,
И я вздыхаю на пирах.

Люблю подруги синие очи,
Такой подруги, которой нет.
Люблю века, они короче
Наших невыносимых лет.

Играют в карты, льют в стаканы
Забвенье и зелёный сок.
Нева, поля и крест деревянный,
А там — Берлин и пуля в висок.

Канаты черные ослабь,
И дрогнет пароход,
И элегическая рябь
Чуть освещенных вод.

Прощай, прощай! до фонарей
Во всю длину реки
Отплытие от дальних дней
Провозгласят гудки.

Не уставая винт стучит,
И Сена в дальних днях,
И пушки, мирные на вид,
На желтых берегах.

А в море ржавая заря,
И, ей наперерез,
Дредноут, похожий на угря,
И грохот до небес.

За это время шар земной
Прострелен до прорех,
Переменился голос твой
И чувства — так у всех.

Куда же мы? Туда, туда,
Не замедляйте ход.
Хочу подталкивать года
И этот пароход.

Мы передвинулись в веках
И по земному шару,
А женщина в одних чулках
Танцует под гитару.

Здесь горько пьют. Дымятся дни,
Как перед новым боем.
Весь день работают они,
А ночи пьют запоем.

Она его не веселит Раздетая такая,
Багровый человек сидит
И говорит икая:

«— Упала, покажите кто? —
Да нет, упала марка».
Приходят новые в пальто,
Накурено и жарко.

Уж восемь лет земля пьяна,
Тупеет понемногу,
Мы тоже выпили вина,
И пьяны, слава Богу.

И право нам легко понять,
Что так всегда на свете.
Что дети могут обвинять,
А мы уже не дети.

Вот барина оставили без шубы,
«Жив, слава Богу», и побрел шажком.
Глаза слезятся, посинели губы,
Арбат — и пули свист за фонарем.

Опять Монмартр кичится кабаками:
— Мы победили, подивитесь нам.
И нищий немец на Курфюрстендаме
Юнцов и девок сводит по ночам.

Уже зевота заменяет вздохи,
Забыты все, убитые в бою.
Но поздний яд сомнительной эпохи
Еще не тронул молодость твою.

Твой стан печальной музыки нежнее,
Темны глаза, как уходящий день.
Лежит, как сумрак, на высокой шее
Рассеянных кудрей двойная тень.

Я полюбил, как я любить умею.
Пусть вдохновение поможет мне
Сквозь этот мрак твое лицо и шею
На будущего белом полотне

Отбросить светом удесятеренным,
Чтоб ты живой осталась навсегда,
Как Джиоконда. Чтобы только фоном
Казались наши мертвые года.

Допили золотой крюшон,
Не тронут бутерброд.
Дурак уверовал, что он
В потомстве не умрет.

А на ладони виртуоз
Проносит в вышине
Никелированный поднос,
Слетающий ко мне.

Я молча пью. Ты не со мной,
Но ты всегда моя.
Я всюду слышу голос твой,
Далекий звон ручья.

Пускай старается румын,
Пускай вопят смычки,
И некрасивый господин
Мигает сквозь очки.

Мне все равно легко дышать
И слушать скрипачей.
Сумел я в сердце удержать
Слова любви твоей.