Виктор Устьянцев - По ту сторону
— Да вы что, ребята, свои же мы! — запротестовал он и осекся. Он увидел, что Яша лежит на земле со связанными руками, а над ним стоит человек в странной форме, и Коняхин догадался, что это власовец.
Лейтенант рванулся и тут же вскрикнул от боли: ему сильно заломили руки за спину.
Их было всего двое: немец и этот власовец. Но оба они были здоровыми и сильными, оба вооружены автоматами. Ствол автомата упирался в спину, стоило едва замедлить шаг. Немец что-то радостно лопотал по-своему. Власовец, хотя, должно быть, и не понимал его, поддакивал:
— Я, я…
— Иуда! — сказал Коняхин власовцу и от удара свалился на землю. Едва поднялся. Выплевывая кровь, сказал: — Ну погоди, рассчитаемся за все, предатель!
— Ты рассчитаешься! — усмехнулся тот. — Сегодня или завтра тебе капут.
— Капут, капут! — оскалился немец. — Юде капут.
Должно быть, он решил, что они евреи.
Допрашивал их обер-лейтенант. Он довольно хорошо говорил по-русски, но куда-то торопился.
— Кто такие? Почему прятались? Откуда и куда идете?
— Мы жители этого села, были ранены двенадцатого октября. Тогда здесь был бой.
Фома Миронович рассказывал Коняхину, что двенадцатого октября, когда был бой, и в самом деле было ранено несколько местных жителей.
Может быть, немцы и поверили бы в эту версию, если бы обер-лейтенант не обратил внимания на их бинты. Почти вся их одежда ушла на них: и нательное белье и даже гимнастерки. И сейчас поверх чистых тряпок, которые принес Паша, рука Коняхина была повязана куском материи, оторванным от гимнастерки. То ли немец догадался обо всем, то ли хотел их спровоцировать, но спросил прямо:
— В какой части служили? Кто командир? Где расположена часть? Вот карта, покажите.
Вопросы обер-лейтенанта Коняхин оставил без внимания, но карту взял. Его самого сейчас интересовало расположение наших и немецких частей. «Может, убежим, тогда пригодится».
На карте аккуратно были обозначены границы расположения и номера немецких и наших частей, позиции рот и даже огневые точки. 53-й танковой бригады не значилось. Неужели перебросили на другой участок? Не может быть, чтобы немцы не знали о целой бригаде. И пехотных дивизий меньше, чем было тогда, перед наступлением.
Он старался запомнить все, что было изображено на карте. Обер-лейтенант нетерпеливо спросил:
— Ну?
— Я же вам говорю, что мы местные…
Удар свалил его с ног. Потом его били палкой. Наконец обер-лейтенант сказал:
— Даю вам возможность подумать два часа. Я человек гуманный, но, если вы и через два часа ничего не скажете, мы вас повесим вон на том дереве, — обер-лейтенант показал на окно. Перед домом, где шел допрос, стоял старый разлапистый дуб. Ветер срывал с него остатки листьев.
Коняхина отвели в амбар, у двери поставили часового. Минут через двадцать туда же бросили Яшу. Бросили как мешок. Видимо, его сильно били, все лицо вздулось, посинело. Он тихо, сквозь зубы, стонал. Лейтенант склонился над своим заряжающим:
— Больно?
— Я им все равно ничего не сказал. Честное слово!
— Чудак! Будто я тебя не знаю…
— Скорей бы уж умереть, — сказал Яша.
— Мы еще с тобой поживем! — бодро сказал Коняхин, а сам подумал, что жить-то им осталось не более часа.
Но ни через час, ни через два за ними никто не пришел. Только к вечеру дверь открылась, и в амбар втолкнули мужчину лет сорока пяти. Он матерился и кому-то угрожал:
— Я до тебя доберусь, продажная шкура!
Потом поднялся на ноги, обшарил все углы и опять устало опустился на пол:
— Нет, видно, отсюда не выбраться. Хотя постойте-ка, нас трое, можем раскопать крышу. Поможете?
— Посмотрим, — уклончиво сказал Коняхин и кивнул на Яшу: — Из него помощник плохой.
— Я отлежусь, — подал голос Яша. Но Коняхин наклонился к нему и прошептал:
— Молчи!
Мужчина показался ему подозрительным. Он был как-то неестественно суетлив, когда разговаривал, старался смотреть не в лицо, а в сторону, глаза у него все время бегали. Особенно насторожил Коняхина его костюм. Он был явно с чужого плеча — рукава короткие, в плечах узок. Конечно, в войну носили что придется. Но настораживала и словоохотливость мужчины. Буквально через полчаса он выложил всю историю своей жизни, намекнул, что кое с кем был связан, поэтому его и схватили.
Коняхин решил его проверить. Мужчина пока не назвал своего имени, и лейтенант спросил:
— А что, Иван, много тут немцев?
— Много, — откликнулся тот. — В каждом селе тысячи по три, не меньше.
Минут через двадцать Коняхин попросил:
— Ты, Петро, здешний, в случае чего помоги.
— Само собой. Только бы выбраться.
«Ты-то выберешься, — подумал лейтенант. — Ясно, что это не Иван и не Петро… Подсадная утка. Не нашли, видно, похитрее».
А тот все допытывался, кто они такие и откуда.
— Много будешь знать, скоро состаришься.
— Не доверяешь? Ну и правильно! Бдительность — наше оружие. Я вот не соблюдал и попался.
Его вызвали часов в двенадцать ночи. А утром, когда Коняхина и Косенко вывели из амбара, лейтенант опять увидел его — теперь уже в полицейской форме.
Подошла машина. Их с Яшей связали и бросили в кузов. На скамейку сели двое немцев. Машина долго тряслась на ухабах. Яша стонал. Немцы о чем-то разговаривали. Когда машина остановилась и им развязали руки, Коняхин встал и огляделся.
Несколько конюшен огорожены четырьмя рядами колючей проволоки. На вышке — часовые. Между рядами проволоки — тоже часовые, с собаками.
Это был лагерь для военнопленных. Коняхина и Косенко поместили в конюшню, где содержали раненых.
4Яшу и еще нескольких тяжелораненых увезли на шестой день. Коняхину не хотелось расставаться со своим заряжающим, он стал просить переводчика, чтобы Яшу оставили. Переводчик был пьян, он уставился на Коняхина налитыми кровью глазами и сказал:
— Пошел прочь!
— Сволочь! — не выдержал Александр.
Переводчик поднял плеть, ударил один раз, второй. Коняхин рванулся к нему, но его удержал пожилой солдат:
— Погоди, не горячись.
Остыв немного, Коняхин сказал:
— Я не хочу бросать Яшу, тоже пойду в машину.
— Ты что, парень, сдурел? Не знаешь, куда их везут?
— Нет. А куда?
— Туда, откуда уже не возвращаются.
Солдат попал в лагерь раньше, навидался всего, ему можно было верить. Но верить не хотелось. Неужели Яшу расстреляют?
Машина ушла…
А еще через полчаса их всех выгнали во двор и построили. Немецкий офицер, должно быть комендант лагеря, произнес речь. Говорил он коротко:
