Николай Карабчевский - Что глаза мои видели. Том 2. Революция и Россия
Побрякивая шпорами полусонные жандармы, оправляясь, ринулись «поднимать» по каменной узкой лестнице, ведущей прямо из тюрьмы в зало заседания, подсудимых, одного за другим. Первым взошел на скамью подсудимых Богданович. Это был мужчина не самой первой молодости, с внешностью мещански-заурядного типа. Его обрамленное всклокоченною бородой, вздутое нездоровою, «тюремною» опухлостью, изжелта-зеленоватое лицо, благодаря двойному освещению, от окон и от электрической люстры, казалось исполосованным не то зеленоватыми тенями, не то глубокими морщинами. Он слушал приговор стоя, держась, цепко руками за балюстраду. Когда раздались слова председателя «через повешение», он точно только что очнувшись, качнулся вперед, потом назад и левый глаз его, который один был мне виден, как-то совсем забежал за веко, так, что мне блеснул только белок.
Вероятно, это было обморочное мгновение, которое тотчас же миновало.
Из женщин никто не был приговорен к смертной казни и они кинулись, обнимать Богдановича и других, тяжко осужденных. Особенным спокойствием и самообладанием выделялась стройная, красивая Ивановская, приговоренная к долгосрочной каторге. Ее защитник, присяжный поверенный Холева, в своей высокой шляпе, принес ей на другой день несколько алых роз, когда явился к ней «на свидание». Она обрадовалась им ребячески, как «вестнику с воли».
Политические процессы не стали моею специальностью; они давались мне слишком тяжело, к тому же моя адвокатская практика с каждым днем росла. Я часто выезжал на защиту в провинцию и исколесил Россию вдоль и поперек. Политические дела в судебном порядке стали редко возникать, так как Плеве предпочитал ликвидировать их особым административным порядком. Только когда грозила смертная казнь приходилось, судить военным судом; но случаи эти были сравнительно не часты.
Уже позднее, несмотря на то, что в сословии к тому времени сложилась группа особых специалистов, защитников в политических процессах, политические убеждения которых в значительной мере совпадали с убеждениями самих подсудимых, я же не числился в этой группе, мне, все-таки, пришлось выступить в позднейших политических процессах.
Балмашев, убийца министра Сипягина, просил меня защищать его, но письмо его не застало меня, я был на защите в Одессе. Его защищал, по назначению от Суда, высокочтимый всем сословием нашим, много лет состоявший Председателем Совета В. Ф. Люстих.
Я был счастлив, что чаша на этот раз миновала меня, так как Балмашев был повешен.
Два другие наиболее сенсационные политические процессы позднейшего времени, не миновали меня.
Я защищал Гершуни, организатора многих террористических актов, и Сазонова — убийцу статс-секретаря, министра Плеве.
Гершуни, приговоренный военным судом к смертной казни, не был казнен.
Ввиду категорического отказа от подписания просьбы о помиловании, я подал такую просьбу на Высочайшее Имя от своего имени, что до тех пор не практиковалось. Помилован он был, очевидно, по желанию Плеве, который лично таинственно посетил его в Петропавловской крепости. Впоследствии это помилование ставили в связь с влиянием Азефа на Департамент Полиции, имевшего на то свои, конспиративно-провокаторские виды.
Из всех политических преступников, с которыми мне пришлось на своем веку столкнуться, Сазонов, убийца Плеве, был исключительно симпатичным.
В течение продолжительных одиночных свиданий, я полюбил его искренно; да его и нельзя было не полюбить. Он был безответною жеребьевою жертвою, свершившей свое, как он думал, «святое дело», с покорностью заранее обреченного.
Речь моя в защиту Сазонова, помещенная в последнем издании моих «Речей», была напечатана и отдельной брошюрой. Мне случилось прочесть ее и во французском судебном журнале, в прекрасном переводе.
Из всех «убийц», которых мне приходилось защищать, я Сазонова исключительно выделяю. Сопоставляя личности жертвы и убийцы я отказывалось даже формулировать его деяние убийством.
Он был приговорен к долгосрочной каторге и умер, не отбыв ее.
Отец его бывал у меня позднее и очень хлопотал о перевезении тела любимого сына на родину, в Уфу. Ему чинили в этом всяческие препятствия.
Участие мое в последних двух процессах, в связи с более ранними выступлениями в качестве поверенного гражданских истцов в Кишиневе и в родном городе Николаеве в процессах о еврейских погромах, а позднее и защита Бейлиса, доставили мне значительную популярность в еврейской адвокатской среде.
Замкнутая группа «политических защитников», стала, в свою очередь, дарить меня, не скажу доверием, но все же значительным вниманием.
Особенно пришелся по вкусу либеральной адвокатской среде эпизод неудачной попытки Плеве выслать меня административно из Петербурга, после Кишиневского процесса.
Глава пятнадцатая
13-го декабря 1904 г., когда я уже был женат на теперешней моей второй жене, Ольге Константиновне, урожденной Вергуниной и жил я в ее роскошном особняке на Знаменской улице, исполнилось 25-летие моего пребывания в звании присяжного поверенного. Я состоял уже в то время несколько лет сряду членом Совета Присяжных Поверенных и был в зените своей адвокатской популярности.
Кое-кто из товарищей, и в особенности милейший делопроизводитель нашего Совета, горячо преданный интересам сословия Сергей Тимофеевич Иванов, даривший меня всегда своим исключительным расположением, шепнули мне заранее, что «сословие» готовит мне чествование и что именно «левые» товарищи хотели бы раздуть его до степени общественной оппозиционной демонстрации, что могло бы, благодаря недавним моим защитам Гершуни и Сазонова, иметь, по их мнению, колоссальный успех.
Им улыбалось использовать мою тогдашнюю популярность исключительно в своих партийных целях. Они мечтали устроить публично чествование с бесконечными адресами, речами, с привлечением к нему не только представителей всероссийской адвокатуры, но и всевозможных общественных организаций, союзов и групп. После убийства Плеве давление по адресу неблагонадежных было значительно ослаблено и являлась возможность, в целях революционных, использовать момент моего адвокатского юбилея.
В средствах пропаганды господа «левые» никогда не стеснялись и готовы были шагать по чужим головам с развязностью.
Моя жена, очень стойкая в вопросах морали и обладавшая, воистину, исключительным чутьем при оценке знамений тех или иных общественных явлений, весьма решительно советовала мне не становиться ни орудием партии, ни вывескою какого-либо политического направления, принимающего притом явно революционный оттенок, так как, по ее мнению, деятельность и личность адвоката общественно-ценны исключительно с точки зрения служения праву и морали, а не задам партийности. Я не мог не согласиться с нею и дал понять заговаривавшим со мною о моем предстоящем юбилее товарищам, что рад буду в этот день всех принять у себя, но вне, этого, решительно уклоняюсь от всякого публичного чествования.
