Лев Дугин - Северная столица
– Хорошо – шутливая поэма. Но великие задачи требуют другого. Нужна ода. Нужен могучий, звучный язык. Я читаю Ширинского-Шихматова. Вот нам образец. – И Кюхельбекер нараспев прочитал:
Вели – да скопище мятежно Идущих в буйстве к сим стенам, Вотще на дерзкого надежно, Главы свои поклонит нам. «Кляни!» – рыкают гордым гласом…
– «Рыкают», – с издевкой повторил Пушкин. – И ты хвалишь врага «Арзамаса», безвкусного, напыщенного Шихматова…
– А ты не понимаешь, что архаический язык нам нужен. Шихматов велик, он истинный поэт!..
– Ты Шихматова ставишь мне образцом?
– А ты хочешь быть великаном среди пигмеев?..
Пример поединка Шереметева и Завадовского, видимо, волновал поэтов. И вот уже они стоят друг против друга с искаженными от ярости лицами. И слышится:
– Я вызываю…
– Нет, это я вызываю!..
– Секунданты… Сейчас же… Сегодня… Завтра!.. Пушкин в ярости бросился по лестнице вниз, на улицу. Довольно ему терпеть зависть этого Кюхельбекера, этого калеки, которого судьба послала ему в друзья! Пущин – вот кто будет его секундантом.
IX
Волково кладбище было обычным местом дуэлей. Четверо недавних выпускников Лицея гуськом плелись вдоль кладбищенской ограды.
– Долго еще? – недовольно сказал Корф. Под казенной шинелью он нес ящик с дуэльными пистолетами. – Балаган какой-то! – Он клял себя за то, что согласился на роль секунданта Кюхельбекера.
– En-avant, вперед! – командовал Пущин.
За оградой виднелись часовенки, надгробья, кресты. Вороны с карканьем кружились в воздухе. Свернули направо, где кладбище смыкалось с полем. Ноги проваливались в снежной целине.
– Балаган какой-то… – недовольно бормотал Корф. Когда он злился, лицо его неожиданно грубело.
– En-avant! – Жизнерадостный Жанно, как и некогда в Лицее, всеми руководил.
Кюхельбекер оглянулся на оставленную позади, у дороги, карету. Неужели он и впрямь думал, что кого-нибудь отсюда увезут раненым или мертвым?
– Посмотрите, – указал Пушкин на вырытый среди поля котлован. – Могила для Кюхеля готова…
Эта шутка, конечно же неуместная, сразу привела Кюхельбекера в ярость! Он тяжело задышал, принялся кусать губы, даже заскрипел зубами.
– Долго еще топтаться в снегу? – нетерпеливо вскричал Корф.
– Снег похож на саван, не правда ли, Вилли? – снова пошутил Пушкин.
И в выпуклых глазах Кюхельбекера вспыхнуло бешенство.
Впереди тянулся лесок, а перед ним виднелись деревенские риги. Кладбищенская ограда окончилась. Не здесь ли стрелялись Завадовский и Шереметев?
– Прекрасное место, – сказал Пущин.
Они стояли перед ямой, вырытой для склепа.
Но когда Пущин и Корф на дне обширной ямы принялись отмеривать площадку, Кюхельбекер остановил их.
– Не так-таки, – сказал он хриплым голосом. Они не соблюдали правил, а он знал наизусть французский дуэльный кодекс…
Чем мрачнее держался Кюхельбекер, тем больше веселился Пушкин. И Путина подмывало ня тпутки. Но Корф считал нужным держаться строго.
– Если здесь балаган – мне нечего делать, – повторял он.
Стены ямы до середины были покрыты диким камнем, в стороне валялись гипсовые плачущие гении.
Секунданты осмотрели кремни и принялись сыпать на полку порох.
– Не так-таки! – опять остановил их Кюхельбекер. – Порох полагалось сначала отмерить.
– Вилли ни за что не попадет, – сказал Пушкин. – Будет целиться в меня, а попадет…
– В секунданта…
– В ворону…
– Я стану за камень.
– Перестаньте! – взвизгнул Кюхельбекер. Пушкин выстрелил в воздух.
– Стреляйте!..
– Он попадет в себя!..
– Мы его здесь похороним…
– Бегите!..
– Сходитесь!..
– Спасайтесь от Бекелькюхера!.. Это походило на лицейские проказы.
Челюсть у Кюхельбекера тряслась. Он неестественно вскинул голову. Прогремел выстрел – и пуля унесла с собой гнев доброго Вильгельма. Зарыдав, он бросился к Пушкину – душить его в объятиях.
…Потом приятели сидели в ресторации – первой попавшейся при въезде в город – и праздновали примирение. Кюхельбекер, сразу опьянев от вина, громко исповедовался:
– Я знал, на него не поднимется рука!.. Но я сам хотел умереть… – Он через стол тянулся к Пушкину, чтобы снова обнять его.
Но уже забыли о дуэли, говорили о Лицее, о лицеистах. Кто где? Где Малиновский? Малиновский в Финляндском полку. Где Матюшкин? Матюшкин на шлюпе «Камчатка» путешествует вокруг света. Где Дельвиг? Дельвиг на Украине у своего отца, генерал-майора… А Горчаков готовится уехать за границу. А Брольо? Уехал во Францию!.. Боже мой, неужели Брольо навсегда уехал, неужели не удастся больше свидеться с Брольо!..
Но Кюхельбекер все мучился и клял себя.
– Des Geschehene kann man nicht ungeschehen machen[21], – так говорил мне наш дорогой директор Егор Антонович… Он говорил; Вильгельм, в твоей голове – dummer Streiche![22] – Кюхельбекер кулаком ударил себя по голове. – Да, да, dummer Streiche!
Лицейское братство уже понесло потерю. Умер Ржевский – вступил в армию, в Изюмский гусарский полк, и скончался от гнилой горячки, Ржевский немыслимый тупица, которого Илличевский рисовал всегда с ослиной головой… Кстати, а где Олесенька Илличевский? Он в Сибири, в Томске, у своего отца, генерал-губернатора. А Бакунин? Он в гвардейском Семеновском полку. А Данзас? Он поступил в Инженерный корпус…
Кюхельбекер, простерев руку над столом, декламировал элегию:
Брат души моей! Затерян в толпе равнодушной, Твой Вильгельм одинок в мутной столице сует…
Корф, потеряв терпение, подхватил его под руку и повлек к двери.
– Каждый день прикасайтесь к Гомеру! – кричал Кюхельбекер. – Гомер при жизни страдал! – Он гово-
рил о Гомере или о себе? – Теперь семь городов оспаривают честь быть его родиной…
Вслед за ними отправились и Пушкин с Пущиным.
– Ты знаешь меня, – убеждал Пушкин; по установившейся привычке он говорил с Пущиным, как младший со старшим. – И можешь снисходительно отнестись к моим промахам… Ты знаешь, как я мыслю!..
Он испытывал радостное волнение. Потому что настал момент, которого он уже давно ожидал. Сейчас сбудется его мечта! Потому что конечно же, если его первый друг, его Жанно, вступил в общество, он и его поведет вслед за собой… Иначе быть не могло!.. Вот так же, как сейчас, они когда-то, рука об руку, бродили по аллеям царскосельских парков…
Но Пущин ответил уклончиво. Собственно, о каком обществе идет речь?
Сказывалась долгая разлука. Последние месяцы они редко виделись – и теперь будто что-то легло между ними. На Пущине был новенький, с иголочки, мундир гвардейского конно-артиллерийского полка – чикчиры с широкими, яркими лампасами, сапоги со шпорами.
