Алекс Гольдфарб - Саша, Володя, Борис... История убийства
Единственное, в чем и друзья, и враги Саши были единодушны, так это в том, что у него был аналитический талант и феноменальная память. Он держал в голове сотни имен, событий, адресов и телефонных номеров. Он был ходячей энциклопедией ОПГ.
КОГДА К УТРУ в канун праздника Хэллоуин, мы наконец-то добрались до Стамбула, мы уже были друзьями. Нас связывали не только перипетии его бегства. Постепенно мы нащупали тему, в равной мере занимавшую нас обоих — связь Бориса Березовского с Владимиром Путиным. Тут Саше было о чем рассказать: он был “свидетелем и соучастником” выдвижения Путина. Взаимоотношения этих двух центральных персонажей российской драмы — Бориса и Володи, определили повороты и его судьбы и вот теперь привели в Турцию. Уже тогда, в октябре 2000-го, мне было ясно, что ввязавшись в турецкую авантюру, я и сам оказался участником игры, в которой ставки измерялись по высшему счету: несметные богатства, огромная власть, судьбы стран. Но я и думать не мог, что пройдет еще шесть лет, и я буду писать книгу о том, как игра страстей олигарха и президента закончилась убийством моего ночного собеседника.
Взорванный автомобиль Березовского 7 июня 1994 г. (JEAN PHILIPPE GIROD/AFP)
“Саша пришел к выводу, что к покушению причастен кто-то из руководства ВАЗа”
Часть II
Битва за Кремль
Глава 4. Барон-разбойник
Москва, весна 1995 года, пять с половиной лет до Сашиного бегства
Мы ехали по Рублевке — самому престижному району Подмосковья, где со сталинских времен располагались дачи кремлевской номенклатуры. В 70-х, до отъезда из России, я часто бывал здесь. На первый взгляд все выглядело, как в старые советские времена: все те же заборы цвета охры, с колючей проволокой поверху, те же тяжелые ворота с глазками для охраны, те же знаки “остановка запрещена” вдоль шоссе.
Машина съехала с дороги. Водитель посигналил, и угрюмый охранник вышел из будки. Оглядев нас, он сделал знак рукой. Железные ворота со скрипом отворились, и мы въехали в сосновый бор. Где-то в глубине, между деревьями, виднелся дом; то была типичная госдача: унылая структура из красного кирпича и цемента. Но сам участок впечатлял своим восхитительным видом на долину Москва-реки. Мой спутник, Аркадий Евстафьев, пресс-секретарь первого вице-премьера Анатолия Чубайса, объяснил мне, что когда-то это была дача Николая Тихонова, одного из советских премьер-министров.
В тот день, утром, Аркадий позвонил мне:
— Хочу познакомить тебя с одним человеком. А с кем — увидишь. Не стоит об этом по телефону.
Похожий на охранника дворецкий провел нас на солнечную зеленую лужайку за домом, где стоял чайный стол, покрытый белый скатертью. Хозяин начал разговор с вопроса:
— Ну что, похоже это на дом Сороса? Или есть еще над чем поработать?
Это был Борис Березовский.
Нас обслуживали четверо молодцов с каменными лицами, в смокингах и белых перчатках. Они плохо стыковались с ярко зеленеющей лужайкой и со зданием бывшей госдачи. За столом сидели несколько человек, но всеобщее внимание было приковано к Березовскому; с трудом поспевая за бешеным напором собственных мыслей, он произносил вдохновенную речь о будущем российского телевидения.
Одетый в джинсы и свитер, Березовский еще меньше соответствовал обстановке — ни аппаратчик, ни капиталист. Скорее, он был похож на увлекшегося математика, который на одном дыхании объясняет чрезвычайно элегантную теорему и не замечает, что слушатели думают о своем, земном и мелком. В жизни он выглядел гораздо симпатичнее, чем на экране телевизора; его лысина блестела на солнце, но совершенно не добавляла возраста живому, выразительному лицу. Вдохновенные темные глаза и непрерывная жестикуляция вызывали почти физическое ощущение жара, как бы исходящего от клокотавшей внутри энергии.
Его вопрос про дом Сороса был не только способом разбить ледок первой встречи. Березовский попросил Евстафьева привезти меня к себе на дачу именно потому, что я работал у Сороса, в надежде вовлечь легендарного миллиардера в грандиозные приватизационные проекты, которые маячили на горизонте. Я тоже, в общем, догадывался, зачем меня пригласили на это чаепитие. Но я еще не понимал, что в тот момент вхожу в совсем другое измерение — в невообразимый Мир Бориса, в котором мне вскоре предстояло стать завсегдатаем.
Мой ответ был достаточно уклончив. Летняя резиденция Сороса “Эль Мирадор” в Саусхэмптоне под Нью-Йорком представляла собой элегантную гасиенду в мексиканском стиле, ничуть не похожую на эту совпартдачу.
— Есть что-то общее, — пробормотал я, — только здание несколько в другом стиле.
— Как только закончим с выборами, займемся недвижимостью, — сообщил Березовский. — В следующий раз, когда господин Сорос будет в Москве, я хотел бы пригласить его сюда. Нам есть чему у него поучиться. Как он сделал англичан — по высшему классу! Серьезный парень!
Березовский имел в виду прославившее Сороса событие, вошедшее в историю как “Черная пятница”: 16 сентября 1992 года, играя на понижение против госбанка Великобритании на валютных рынках мира, он спровоцировал девальвацию фунта. За один день он тогда заработал миллиард долларов, заслужил себе место в Книге рекордов Гиннеса и получил прозвище “Человека, разорившего Английский Банк”.
“ЧЕРНАЯ ПЯТНИЦА” СДЕЛАЛА Сороса героем в глазах новых российских капиталистов, но у самого Джорджа к происходившему в России отношение было двойственное. Его главным собеседником в Москве был тогда тридцативосьмилетний “отец приватизации” Анатолий Чубайс, деятельность которого вызывала у Сороса смешанное чувство восхищения и возмущения.
С одной стороны, он не мог не признать грандиозности чубайсовских свершений: менее чем за три года молодой реформатор практически упразднил достижения Октябрьской революции, которая за семьдесят лет до этого покончила с частной собственностью, утопив при этом Россию в крови. Чубайс передал большую часть госсобственности в частные руки, обойдясь практически без кровопролития, если, конечно, не считать нескольких сотен жертв “споров хозяйствующих субъектов”.
Однако Чубайс делал все не так, как делал бы он, Сорос. Самоуверенный и резкий, главный приватизатор был не просто заклятым врагом коммунистов. Он был радикальным монетаристом, фанатом свободной экономики, и полагал, что организация общества вторична по отношению к способу производства и происходит сама собой, естественным образом вытекая из рыночных отношений. Экономика — базис, все остальное — надстройка, считал по-марксистски Чубайс; стоит экономике заработать, как цивилизованные общественные отношения установятся автоматически. Сорос же был шокирован уродливыми последствиями такого ничем не сдерживаемого “дикого” капитализма.
