Елена Рачева - 58-я. Неизъятое
Потом его в Инту перевели. А я в Хановее. Из комсомола меня исключили… (Долго молчит.) Да… Я не хотела, чтобы люди об этом знали, вам первым рассказываю.
Потом я родила. С работы меня выгнали, «за связь с заключенным» никуда не брали, и я с ребенком уехала в Ковров. Гена уже не сидел, но работал в Инте бухгалтером, почему-то остался. Он мне такие письма писал, он же журналист! И вообще очень такой, способный. Однажды прихожу домой, мама говорит: «Тебе письмо». Открываю — и как заплачу! А там написано: «Я встретил девушку, перед душевными качествами которой я преклоняюсь, и буду жить только для нее».
Вот и все. (Плачет.) Вот и все.
С сыном. Конец 40-х
СВИДЕТЕЛЬСТВО ФЕЛЬДШЕРА
«Вы думаете, нас спрашивали? Дали свидетельство и куда направили — туда направили. Меня послали в Коми АССР, в лагерный сангородок. В чем наша работа была? Как только сажали обедать, заключенные пытались выкинуть хлеб, чтобы не поправиться и остаться в лазарете. Вот мы и стояли на страже: “Где хлеб? А ну ешь! А ну ешь!”».
ГРИГОРИЙ ПОМЕРАНЦ 1918, ВИЛЬНО
Арестован в 1949 году за «антисоветскую деятельность». Приговор — пять лет лагерей. Срок отбывал в Каргопольлаге (Архангельская область). Освобожден по амнистии в 1953 году. Реабилитирован.
СПРАВКА О РЕАБИЛИТАЦИИ
Померанц был реабилитирован во время большой кампании по реабилитации заключенных, поэтому справок получил из разных ведомств сразу три.
“ Когда у нас в лагерной конторе заболела уборщица, ее заменила Ирочка Семенова, аспирантка психологического факультета МГУ, которая была недовольна травлей Ахматовой, публично говорила об этом и за это получила 7 лет. Ирина была очень живая, довольно некрасивая, начитанная. А мне давно было не с кем поговорить, поэтому, когда она приходила в контору, мы трепались. А потом уборщица выздоровела, я выписал ей наряд на работу, подумал, что завтра Ирочка вместо уборки конторы будет ковыряться в мерзлой земле — и зарыдал. Я понял, что я в нее незаметно и глубоко влюбился… Я узнал, что способен на очень большую любовь. Ничего подобного раньше у меня не было. Это как сравнивать вулкан с печкой. И это пришло в лагере.
Ольга Николаевна Гончарук
«Что я вам, русским, сделала?»
1925
Родилась в селе Залучье Коломыйского района Ивано-Франковской области (это была территория Польши).
1945
Июль 1945-го — арестована за связь с Украинской повстанческой армией, следствие шло в тюрьме райцентра Коломыя.
24 декабря 1945-го — приговорена к 10 годам исправительно-трудовых работ и пяти годам поражения в правах. Отбывала срок в лагерях Печоры и Инты (Коми ССР): работала в совхозе, на лесоповале, швеей на лагерном производстве.
1947 … 1985
Зима 1947-го — мать и младшего брата Ольги как членов семьи врага народа выслали в Печору. Сестру Соню приговорили к десяти годам лагерей, которые она полностью отбыла на Колыме.
Осень 1954-го — освободилась, полностью отбыв срок.
1985-й — реабилитирована.
Работала швеей, живет в Печоре.
«Ольга Николаевна Жолобаева, статья 54 — 1, 11, срок 10 лет». В лагере это говорилось как «отче наш», на каждой проверке, и после свадьбы я сразу поменяла фамилию, чтоб и не слыхать ее больше.
Я родилась в 25-м году, а в 39-м пошла война. И так пошла, что до 45-го спокойно не стало. У нас знаете, как ходили: туды-сюды, туды-сюды. Сначала польско-немецкая война, потом немецко-русская, и все не наша.
У нашего села была дорога. По ней и танки, и снаряды — то в одну сторону, то в другую…
Когда пришли немцы, молодежь боялася их, потому что забирали в Неметчину, и тикала в леса. Ушли немцы — русские пришли. А мы русских не знали, понимаете? Мы с поляками зналися. Я за вас, русских, даже не знала, кто такой Сталин, у нас был вождь Пилсудский.
После войны парни у селе пошли в партизаны. У моего отца брат был, мой дядя. У него — три сына, они тоже убежали в лес. Но они мне родные! Я коров под лесом пасла, там с ними встречалася и передавала им еду. За это меня и выдали.
* * *Я знала, что за мной следят, что будет облава, и ночевала одну ночь там, другую здесь.
Конечно, боялася. Я знала, сколько наших уже арестовали, кого уже вывезли. Тогда эшелонами вывозили… Уехать? Ой, нет, я и в районе редко когда была. Это у русских ездят тудема-сюдема, а мы и в соседнюю деревню редко когда.
В мае война закончилась, а в июле меня и сестру Соню арестовали. А маму просто вывезли, она тут в Печоре на кладбище лежит.
Три месяца — и я уже поехала на север. Там быстро оформляли. Кого ни за что — тех дольше держали. А меня быстро, 10 лет дали. Конечно, не верилося, что все 10 просижу. Думала: русские станут уходить — и постреляют нас, как немцы евреев. Каждую ночь ложилась спать — и не знала, проснусь или во сне застрелят. Страх за моим плечом до сих пор стоит.
Ольга Гончарук (слева) на лесоповале. Коми, 1948
«Такой нации, как хохол, нема»
В Инту мы приехали молодые, кровь с молоком, поэтому большинству дали тяжелый труд.
Скоро я заболела цингой и попала в Печору, в лазарет. Врач меня пожалела, что я такая худая, и оставила на швейном комбинате. Мы шили одежду на заключенных: и штаны, и телогрейки, и одеяла, и все-все.
Потом — на лесоповал. Елки валили, обрубывали, катали в штабеля и грузили в пульманà.
На работу ходили в казенном. Давали два платья: черные, страшные. Раз в 10 дней — баня. После работы водили к умывальникам. Дадут два тазика воды, хочешь — мойся, хочешь — стирайся. Вся бригада моется-подмывается, а на вышке охранник — и смотрит… А пересылка, ой! На пересылке женщин раздевали и брили. Идешь, руки поднимешь. Один броет подмышки, другой лобок… И только мужчины, одни мужчины…
Наша бригада жила в одном бараке: и западники, и русские, и немцы, и латыши… Мы русских называли москалями, они нас — хохлами. Очень мы обижалися: такой нации, как хохол, нема.
Жили мы дружно, как одна семья. Молодежь духом не падала. Собираемся — хи-хи да ха-ха. Кто хотел, мог повеселиться, поскакать. Там и кино было, и артисты приезжали. Я, правда, не ходила, не интересовалась. И с мужчинами дел не имела, что вы! Мне было дорого родным письмо написать, а больше ничего не надо.
