Петер Берглар - Меттерних. Кучер Европы – лекарь Революции
В течение сорока лет Меттерних олицетворял незыблемо-последовательное самосохранение внутригерманского порядка. С одной стороны – Вартбургское торжество с декламациями и сожжением книг (1817 год), национально-немецкими демократическими студенческими корпорациями, настроенные в германском национальном и конституционном духе университетские профессора, писатели, ученые (Фриз, Арндт, Геттингенская семерка, среди них Гервинус, Дальманн, братья Гримм), бессмысленное убийство Коцебу психически ненормальным студентом Зандом в Мангейме, Гамбахское торжество (1832 год) с зажигательными статьями в прессе и речами, нападение на караул во Франкфурте – дилетантская попытка восстания (1833 год); с другой, во всех союзных государствах – борьба за конституцию между правителем, правительством как исполнительной властью на одной стороне и парламентской законодательной властью на другой, причем все это – высокопарные слова, потому что характер работы и круг деятельности палат нужно еще было определить постепенно и в упорной борьбе, чтобы шаг за шагом отвоевать у давно устоявшейся всесильной власти государства пространство для действий. К конституционной борьбе этой эпохи следует отнести также “кельнские волнения” – продолжавшийся годами, подвергающий сомнению основы взаимоотношений государства и церкви спор о полномочиях между прусским правительством и прусским епископатом. В некоторых государствах, как, например, в Гессен-Касселе, Ганновере, но прежде всего в Брауншвейге дошло до настолько тяжелых конституционных конфликтов, что это затронуло “покой и порядок” всего союза. В Ганновере протест семи геттингенских преподавателей университета против нарушения конституции королем, их увольнение и высылка некоторых из страны (1837 год) стали сигналом к сопротивлению государственному и административному произволу, свидетельством существенного укрепления правового и конституционного государственного мышления. В Брауншвейге твердолобая абсолютистская позиция герцога привела к восстанию, интервенции союза и низложению монарха. Если учесть, что все эти конфликты доводились правящими до конца во имя “монархического принципа”, который был заложен в конституциях союзных стран, то лишь тогда можно понять, какой ущерб он потерпел по сравнению с продвигающимся вперед конституционализмом.
Внешне казалось, что Меттерних и статус-кво одержали победу. Карлсбадские решения в ответ на мангеймское убийство, которое в каком-то смысле пришлось кстати, были приняты собравшейся с 6 по 31 августа 1819 года конференцией министров десяти правительств и представляли собой пакет законов типа намордника, которые по воле принявших их – а их идеологом, инициатором, координатором был Меттерних – раз и навсегда должны были положить конец всем “демагогическим проискам” и покончить с духом ниспровержения. Германский сейм принял 20 сентября 1819 года университетский закон, закон о прессе, закон о следствии (“Решение относительно учреждения центрального ведомства для расследования вскрытых во многих союзных государствах революционных происков”), которые в отдельных странах были обнародованы и вступили в силу. Германские правительства создавали для союзных рамочных законов, как их можно назвать, инструкции об исполнении, чтобы таким образом формально сохранить свой суверенитет. Их единодушие было следствием страха как перед революционерами, так и перед великими державами Австрией и Пруссией; примером тому может служить Саксония-Веймар, которая из-за активности студенческих корпораций в Йенском университете стала мишенью Меттерниха и Фридриха Вильгельма III. Дело не ограничилось Карлсбадскими решениями. Как обычно в истории, один закон о подавлении повлек за собой другой: в 1824 году – “Закон о наказаниях” (“Союзное решение о наказаниях в целях поддержания и укрепления внутреннего спокойствия и порядка в Германии”, новое издание 1830 года); в том же духе в 1832 году “Шесть статей”, которые неделю спустя превратились в десять; в том же году запрещение петиций и акций протеста (“против принятых союзом в интересах внутреннего спокойствия и законного порядка союзных постановлений”); в 1834 году – “Шестьдесят статей”, которые представляли собой итоговый протокол Венских конференций министров (продолжавшихся с января до июня) и полностью содержались в тайне до 1843 года, хотя некоторые из этих статей, в частности, о юрисдикции союзного третейского суда и надзоре за университетами стали уже в том же году официальными союзными законами; в 1835 году – меры против союзов подмастерьев, запрет сочинений “Молодой Германии” (Генрих Гейне, Карл Гуцков, Генрих Лаубе и др.); в 1836 году – положение о наказании за государственную измену. Все вместе взятое: конгломерат законов, направленных против университетских свобод, свободы прессы, слова, собраний и объединений, – опустилось как свинцовая плита на всю общественную и, как следствие, политическую жизнь Германии. Разросшийся полицейский аппарат, цензура, бесчинства шпиков, напоминающие инквизицию следственные органы, “процессы демагогов” заполонили общественную жизнь. Германский союз превратился в своего рода центральное “руководство действиями” в борьбе против национально-демократических, либерально-конституционных движений, и временами казалось, что союзные государства низведены до уровня исполнительных органов; однако поскольку Австрия и Пруссия были сильнейшими и по-настоящему руководящими союзными государствами, можно сказать и наоборот: что они использовали весь союз как средство сохранения своего внутреннего и внешнего господства.
Однако историческая справедливость требует отметить следующее: несмотря на то, что концом политики “наказаний” стала революция 1848-1849 годов, которая означала вопиющее поражение “меттерниховской системы” и которая, пусть и потерпев поражение, принесла в германский политический климат глубокие изменения с большими последствиями, оба основных закона союза, Союзный акт и Венский Заключительный акт, положили начало конституционному процессу в Германии и Австрии. В них были даны гарантии прав личности (свобода вероисповедания, слова, совести, право на жизнь, свободу, собственность, свобода передвижения); регламентированы взаимоотношения отдельного гражданина и государства, представительства и правительства, германских государств друг с другом; мы находим здесь правовые положения, которые могли послужить не только правительствам против своих народов, но и народам против своих правительств, как показал пример Брауншвейга. Хотя конституционное развитие после 1819 года постоянно сокращалось, все же Меттерних никогда не допускал планов государственного переворота, в том числе и со стороны князей. Он не любил конституции, глубоко не доверял им, но выступал за их сохранение и корректное применение там, где они уже существовали. Он помог воспрепятствовать тому, чтобы его собственная страна – Австрия получила конституцию и сделал все для того, чтобы в конституциях и вопреки им обеспечить прерогативы короны, превосходство исполнительной власти, но в то же время он отклонял, даже отбрасывал все акты одностороннего нарушения конституции или “государственный переворот сверху”. Он желал спокойствия и господства права, а не произвола; незаконных действий законных правителей, как, например, герцога Карла Брауншвейгского, он терпеть не собирался. Направленные против свободы законодательные меры в союзе и государствах он считал правовыми в соответствии со своим пониманием права, государства и свободы. Хотя на многочисленных процессах о преследовании демагогов и о государственной измене, особенно после нападения на стражу во Франкфурте, было вынесено много приговоров о лишении свободы, даже о смертной казни, ни один из них не был приведен в исполнение; никто за свои политические деяния не сидел пожизненно за решеткой; через несколько лет была объявлена амнистия. Это не оправдывает дух и практику несвободы, но ее методы по сравнению с XX веком выглядят сравнительно мягкими Меттерних считал самого себя “лекарем революций”, лекарем, который никогда не преступал рамок “врачебного искусства” и прекрасно умел его отличать от практики палача; лекарем, который предпочитал терапевтические методы хирургическим и несомненно искренне считал, что заботится о здоровье пациента, о котором тот не имеет никакого понятия и в глубине души понимает тщетность своего лечения. Он писал:
