Тамара Катаева - Пушкин: Ревность
АЛЕКСАНДРИНА: Срезаю розы и собираю их, ставлю в разные вазы. За розами уход непрерывный, легкий, размеренный, они не выкидывают фокусы, не требуют внезапно чего-то. Растение породистое, с гордостью предъявляющее поколения предков, пускать в сад выскочек могут позволить себе садоводы авантюристические, экстравагантные, положившие досуг на их ассимиляцию. Это — миссионеры, они преобразуют ландшафты, создают моды. Я выхожу в свой сад только затем, чтобы набраться сил — от них, старых сортов роз. Я им ничего не дам, но с благодарностью, не безобразничая, наслажусь каждым лепестком. Весенними работами в розарии я не занимаюсь сама, своими руками, но смотрю очень строго за первым послезимним раскрытием — это самый нервный период, надо высчитывать погоды, температуры, заставлять раскрывать и прикрывать растения по нескольку раз на неделе, следовать всем этим ужасным перепадам температур и ветров. Все не так критично, как в России, но у нас здесь, в Словакии, тоже климат континентальный, горы, роза любит все мягкое, сырое, на процеженном солнце. Я не хочу потом летом, в пору цветения, корить себя за леность в присмотре за садовыми работниками. Первая обрезка, подкормка, опрыскивание, прогнозы на ожидаемые болезни и вредителей, обработка почвы — все знают, что это я стребую педантично. Потом мои милые розы начинают цвести — самый полный и радостный график в моей жизни, так радостны были только недели моей поздней беременности. Там тоже все было неотвратимо, плодотворно, необременительно, заслуженно.
Срезка на букеты — мое занятие из нелюбимых. С таким же безразличием я могла бы просто покупать эти букеты у цветочницы. Может, выбирала бы заинтересованнее — цвет там, аранжировка, количество — ко всему этому можно было б отнестись отстраненно, как к обыкновенному элементу декора нашего жилища — нашего бедного жилища, нашего замка. Я не люблю крайностей, ригоризма, оформленных тенденций в хаотичном и полноводном, плотно набитом разными формами жизнеустройстве. Раз есть дом, замок, раз есть в нем проходные комнаты, гостиные, залы, кабинеты, спальни, столовые, раз расставлены в них столы и тумбочки, полки и холодные летом камины — значит, на них надо смиренно выставлять подходящие букеты. Я даже не увлекаюсь — вовсе не розы у меня по комнатам одни. Я чаще всего просто прошу нарезать букетов — и все, я потом выхожу в мой сад уже не хозяйкой — матерью. Мои взрослые цветущие дети вернулись с работы, и я доброй матерью встречаю их — разговорами, уходом, заботой, лечением, приборкой, советами. Розы в саду высажены уж конечно с самым продуманным тщанием. Размер, характер роста, габитус, время цветения, форма цветков и соцветий, цвет и форма листьев, запах, кратность цветений, я постоянно держу это все в голове — растения ведь надо или можно поменять, я впущу новые кусты в сад — как бумажный кораблик ладонью подтолкну. Это — крупные проекты. Каждый же день мой — обход розариев в моем саду. Здесь все живет и все вызвано к жизни мною. Я старая женщина, но я могла бы прожить заново все мои года, пытаясь осознать эту мысль. Жизнь не была б мне в тягость, если б в ней я могла задать себе утром вопрос — ведь тот же самый ответ можно получить от чего угодно, хоть от тусклого луча на стенке каземата. Я — от роз. Каждому свое. Мои розы плодоносят и воспроизводят жизнь из себя самым божественным — я давно отбросила мысли об обыденном — образом.
Одна, в любом платье, в крепкой обуви, с секатором в руке, с корзинкой. Сначала надо обрезать отцветшие цветки, не поторопиться, дать тому днями постоять в чистой, опрятной грусти увядания — поймать этот момент и дать ему поплыть по их, цветочному, тленному кругу жизни… Опять же я не заигрываюсь — я не оставляю на кустах совсем засохших цветков, подергивающихся уже прахом высохшей плесени. Я решительно щелкаю секатором, еще решительней убираю обреченные погибнуть бутоны, попавшие под затяжной непроветриваемый дождь, запечатавший их осклизлыми верхними лепестками. Мертворожденные эти цветки также падают в корзину. Этой срезкой мы подбиваем садовые костры, над усадьбой тянет усыпальным тревожащим духом. Мне не пристало ностальгировать, но я б не отказалась, если б все это по ноябрю было запечатано стерильным сухим колпаком промороженного снега. Случается нечасто.
Награда моей заботы — обрезка с декоративными целями и букеты из обрезков. Некоторые веточки высовываются слишком далеко, оставленному развиваться свободно кусту сообщая вид анархии, бунта, самоволия, всегда затаптываемого на дорогах истории — хотя б и садового партера. Отрезаешь также и лишние стрелки чайно-гибридных роз, королевской элегантностью повторяющих одна другую на одном и том же стебле, — так не бывает, они все хороши, они все королевские дочки, все принцессы — королевой будет оставлена одна, я обстругиваю мощный полутораметровый ствол, я не готовлю его к торжественному гала-букету в напольную вазу, я этого не люблю всего — я собираю эти жестко свернутые бокалы из отглаженного шелка, свежего атласа, топорщащейся органзы — в миниатюре, в ладони, в зиготе под пинцетом медика — я люблю эти стружки, мне не нужно ничего более очевидного. Я украшаю этими свечками небольшие букеты из изогнутых ветвей подрезанных полиантовых, плетистых, миниатюрных и почвопокровных роз. Букеты я тоже люблю сообразных размеров — с курицу, чтоб вам дать сельскохозяйственную идею, люблю монохромные — в этом есть юмор, в подборе цвета один за другим по четверти тона, в выбрасывании совсем похожих, но неуловимой нотой стремящихся в совсем другой цветовой ряд. Люблю и полихромность — надо ли говорить, что подкладываю к цветку цветочек, будто слово к слову подбираю, — и смеюсь от точных рифм. Ай да Азя, ай да сукина дочь!
АЛЕКСАНДРИНА: Я — Александра Фризенгоф, баронесса, мать герцогини. Незаконной герцогини, непризнанной, законной жены, происхождение матери которой, баронессы Фризенгоф, посчиталось неподходящим для герцогского дома. Дочь выходила замуж, когда мне было уж под семьдесят, мы не были близки и прежде, к замужеству дочери я дала ей в приданое темную родословную, мои рваные перчатки на первых балах — их никто не считал, немецкие принцессы победней меня бывали — и дедушку-крепостного. Вот вам и Полотняные заводы, и екатерининские фавориты. Дочь бесилась от этих преданий. Откуда она и знала-то их, она никогда не позволяла мне ничего вспоминать. Ничего моего личного, будто ее в пробирке вывели. Она не могла заполнить в своем сознании пропасть между своим герцогством, которое она носила в себе всегда, как все своею судьбой полны с рожденья, и той случайностью, чуждостью, которой являлись мы, ее родители.
