Александр Таланов - Качалов
Незаслуженная обида — вот, вероятно, первое чувство Качалова по прочтении критической рецензии в газете. «Несправедливость, придирки! Ничего не понял, не оценил невежественный газетный писака. Голос мой звучал превосходно». И только когда миновала горечь обиды, пришло раздумье: «Может, действительно моей игре не хватает искренности и глубины чувств?»
Рецензенты саратовских и казанских газет в последующее время частенько хвалят Качалова. Видимо, он внял критике и повел борьбу с «несчастной декламацией». Вскоре местные театралы заметно изменили к нему свое отношение. Тон рецензий стал иным.
В отношении Качалова появились благожелательные, хотя и затасканные, выражения из рецензентского лексикона вроде: «выразительно играл», «следует отметить», «удачно справился с ролью».
Сдвиг большой! Все же не надо обольщаться тем, что актер бородаевской труппы раскрыл все богатства таланта. Нет, дары его еще оставались под спудом. Пустая декламация пока лишь заменилась приемами и знаками, принятыми на сцене для обозначения человеческих чувств и переживаний.
Штампы? Несомненно. Постылые штампы провинциальной сцены, однако освещенные волшебством обаяния молодого Качалова.
Антрепренер Бородай выделял Качалова из числа остальных актеров своей труппы. От прозорливого взгляда опытного театрального деятеля не ускользали ни достоинствами недостатки недавнего любителя. Бородай поддерживал его добрым словом в трудные минуты творческих неудач, а когда представлялся повод, сердечно поздравлял с успехом. Зато и работать заставлял без устали. В третий сезон Качалов опять сыграл фантастическое количество ролей: в Саратове за три неполных месяца около пятидесяти и в Казани свыше шестидесяти новых и старых ролей. И тогда он получил первый бенефис.
Бенефис… Как много в этом праздничном событии было для всякого артиста, а особенно для начинающего свой творческий путь! Признание зрителей, внимание друзей и… деньги. Или: интриги завистников, провал по собственной вине — крах всех надежд.
В свой бенефис Качалов играл Шаховского в пьесе «Царь Федор». То был апофеоз его работы в провинции. Саратовская газета щедро воскурила фимиам бенефицианту. «В персонале мужских молодых сил, — писала газета, — на первом плане г. Качалов. Приятный, звучный голос, отличные, сдержанные манеры, умение преображаться в различных ролях от ворчливых стариков до бурливых молодцов и чванных джентльменов, естественная горячность в драматических местах — это Качалов. Актер молодой, но уже достаточно опытный; актер, который никогда ничему не повредит, а, напротив, всему окружающему поможет, — это Качалов. Сколько он переиграл ролей — одному богу да Бородаю известно. И сколько наблюдательности и вдумчивости проявил он во всей длинной галерее сценических образов! Г. Качалов быстро рос и вырос до первой величины».
Восторженная тирада заканчивалась обращением к Бородаю: «Дайте ему более выгодное место. Экзамен сдан прекрасно, курс кончен, позвольте этому таланту высшую программу службы».
Слова наивные и в равной мере туманные. Самое удивительное, что они исполнились конкретно и быстро, хотя и при обстоятельствах совсем неожиданных.
Телеграф с начала своего появления на земле приносит людям вести радостные или печальные. И телеграмма зачастую, как лотерейный билет, обещает выигрыш иль разочарование. Трудно представить себе телеграмму-ребус. Однако полученная актером бородаевской труппы депеша прозвучала для него загадочно: «Предлагается служба в Художественном театре. Сообщите крайние условия. Немирович-Данченко».
В полном недоумении Качалов читал и перечитывал текст. Разумеется, приятно, когда тебя, двадцатичетырехлетнего Актера Актеровича, так солидно приглашают вступить в труппу театра. Да еще куда — в Москву! Но что такое Художественный театр? И кто его руководители?
Как такой новостью не поделиться за кулисами?
— Вот телеграмма… приглашают меня в Художественный театр, — в перерыве репетиции робко сообщил Качалов.
В ответ раздались смешки:
— Эка невидаль! Нашел, чем гордиться… Да что ты знаешь об этом жалком театрике?
— Признаться, имею самое смутное представление. Слыхал только, что некий Станиславский, сын купца Алексеева, в каком-то клубе с какими-то любителями что-то ставил и сам играл. И слыхал, что есть драматург Немирович-Данченко, что он замечательно преподает драматическое искусство в Филармонической школе. Знаю, наконец, что они вместе затеяли создать театр, но что и как в нем играют — понятия не имею!
Признание вызвало еще большие насмешки.
— То-то и оно-то! Так знай, чудак, что театрик этот плохенький, настоящих актеров в нем нет. В труппе только мальчишки-недоучки и барышни-любительницы. Выдумщики режиссеры облапошили богатых московских купчишек, нахватали у них денег и вот мудрят для своей потехи.
Послышался характерный украинский говорок Бородая:
— Василь Иванович, дорогуша, да вы с ума спятили, ежели думаете променять наше дело и ваш успех на любительщину! Да вы там погибнете! Да я ж из вас всероссийскую знаменитость через год сделаю…
Антрепренер говорил веско, и, когда молодая актриса заметила: «Все же Немирович-Данченко гениальный учитель», на это Качалов возразил с обидой:
— Зачем мне учитель? Я ведь не ученик! Слава тебе господи, настоящий актер.
— Там гениальный режиссер Станиславский! — настаивала молодая актриса.
— Это трогает меня еще меньше. Зачем режиссеру быть гениальным? Разве нужна гениальность, чтобы выбрать к спектаклю «павильон», или заказать декорацию по ремаркам автора, или удобнее разместить актеров на сцене, чтобы они не закрывали друг друга от публики. Опытный актер сам великолепно разместится на сцене без помощи режиссера. Что еще может сделать режиссер, какую он может проявить гениальность? Не представляю!
— Верно, Василь Иваныч! — поддержал Бородай. — Да вы же настоящий актер, вам бы к Коршу попасть, у Корша «имена»… Коли бы вас туда позвали, я бы не отговаривал. А этот Художественный — разве ж это театр! Ни одного имени…
Друзья-советчики посеяли еще большие сомнения. Однако на лестное предложение Немировича-Данченко следовало отвечать без задержки — того требовало элементарное приличие. Какой-то внутренний голос подсказывал Качалову принять предложение: не век же ему работать в провинции, да и в личной жизни его наметились серьезные перемены: скоро он перестанет быть холостяком. Не лучше ли обзавестись семьей не тут, мотаясь из города в город, а живя постоянно в Москве?
Колебания разрешил старый актер, мнение которого в бородаевской труппе считалось авторитетным.
