Н Скавронский - Очерки Москвы
Но прежде проследим далее: впечатление будет полнее. Вот богатая, широкая и длинная Большая Алексеевская — с громадным храмом Мартина Исповедника, — вот и Малая: они встречаются у Рогожского рынка, к которому примыкает Тележная с характерным бытом ямщиков; вот грань другого мира, других идей — Новоблагословенная с недальним от нее Рогожским кладбищем; вот нищета, прикрываемая богатством, лохмотья под богатой лисьей шубой, Дурной переулок и Воксал за Большой Алексеевской…
Знакомому с этими местами мы их напомнили, и если он впечатлителен, то, вероятно, пережил то же самое, что переживаем мы теперь; незнакомому мы постараемся раскрыть, что приходится переживать, как действует, что тревожит и что успокаивает тот оригинальный, в высшей степени самостоятельный и, что греха таить, туго поддающийся вводимой новизне мир, среди которого случайно привелось нам жить и каковы его отношения к средствам внесения света в окружающие его сумерки.
Делаем при этом оговорку, что не имеем никаких претензий, даже отказываемся от за и против, отделяемся даже от всяких партий, избегаем на этот раз, по возможности, всяких взглядов и желаем по мере сил быть правдивым описателем того, как и в каких формах идет жизнь в этой отдельной стороне и насколько она намекает на жизнь губернского и уездного города. Представим только беглую ее характеристику, надеясь войти в более подробное исследование в статье «Замоскворечье».
Окруженный стаею собак, по пустынно-грязным, темным улицам добрался я в первый вечер к месту моего пребывания. На дворе был час 9-й в половине вечера, кругом все заперто, почти все окна домов глядели темно и мрачно под блеском стекол; светились только одно, два из них и то едва заметным, слабым светом лампады пред угловыми образами. Пока мне сбирались отворить, я еще пристальнее вгляделся в широкую, длинную улицу — ни души!.. Огромные» почти все каменные дома, тяжелые ворота на запоре, темные окна, широкая улица… вся обстановка большого столичного города и при этом мертвая тишь — действуют очень сильно, особенно в первый раз на не привыкшего к ним. Сравнение играет при этом самую важную роль; так, даже наш шумный Петербург кажется смиренным при въезде в него из-за границы; Москва уступает в движении Петербургу… но, спускаясь все ниже и ниже по ней, хотя бы от Ильинских ворот к Варварским и потом от них к Солянке, к Яузе и, наконец, достигая Рогожской, чувствуешь, будт^ погружаешься все глубже в. воду… И когда за мной отворились и затворились ворота, невольно как-то подумалось: «Ну, теперь накрыла последняя волна, и я на дне реки…»
Меня встретили две собаки — одна цепная, другая вольная, — встретили и проводили громким лаем. Двор зарос травою, в стороне лежала налитая доверху помойная яма, посредине было вырыто что-то вроде погреба с низенькою над ним деревянною постройкою, окрашенною в дикую краску, в стороне стояли ветхие сараи, оштукатуренные, с деревянными затворами, выкрашенные также дикой краской. Мельком взглянув на все это, я вошел на крыльцо, на ступенях которого стояла лужами вода, взошел в комнаты и уже вполне почувствовал, что я среди нового, мне мало ведомого мира. Первое, что бросилось в глаза, — это лежанка из больших, старинных, с синими каемками изразцов, потом пустые желтые стены, затянутые по углам паутиною, потом старинные образа и рукописные молитвы, потом узкие окна со ставнями, с соломенными плетенками между рам, чтобы не проникал сквозь них взор проходящих. Замкнутость и обстановка старого упорного быта были во всех своих атрибутах пред глазами; они сказывались во всем: в мелких комнатах, похожих на клетушки, в разных потаенных шкапиках для разного снадобья, в широких, чисто строганных и вымытых по старинному обычаю с белой глиной полах, закапанных во многих местах воском, пролитым, вероятно, с жарко горевших свечей при панихидах по покойнике, недавно оставившем этот дом, — во всем, даже в изгибе печки, приноровленной для того, чтобы около нее погреть спину и нажить этим ревматизм.
Отворивший мне человек смотрел как-то грустно, будто и ему от всего окружающего приходилось жутко…
— Что делать, брат, на время, — сказал будто угадавши его мысль, — ненадолго…
Я вошел наконец в другие комнаты, в которых, по назначению судьбы, а ближе всего, по моему собственному согласию, мне привелось провести около двух месяцев; те же голые, желтые стены, те же узенькие окна и чрез них та же пустая, глухая улица. Сильнее всего подействовали на меня некоторые встреченные мною среди этой обстановки вещи, вывезенные из-за границы, особенно книги, каждая из которых невольно напомнила мне тот или другой край, тот или другой город Европы…
Они как будто улыбнулись мне среди этой мрачной обстановки. Но по этим строкам вы меня можете принять за человека, бредящего заграничным житьем, — избави меня Бог! Я с большим удовольствием буду жить в самой глуши, в селе, в деревне, живал не раз в простой крестьянской избе, и всякий сознается, что жизнь среди сельского быта и его обстановки действует несравненно лучше, нежели этот странно и уродливо слагающийся городской быт богатых зажиточных чиновников, купцов, мещан, подрядчиков и ремесленников, стоящих, по большей части, хотя в близких, но угнетающих отношениях к народу…
Не нахожу более нужным распространяться об обстановке места, она уже понятна; проследим, как идет здесь жизнь день за днем, и обратим свое внимание на обстановку быта, на, так сказать, общественные учреждения. Мне прежде всего пришлось увидать их. Самым общественным мне показались: трактир, кабак, полпивная лавочка, мелочная лавочка, булочная, цирюльня. Трактиров попадалось во множестве, особенно на обширных Рогожском и Таганском рынках; кабаков не менее трактиров; мелочные или овощные лавки занимают третье место, и многие из них смотрят большими лавками, при некоторых и винные погребки; цирюльни немногочисленны и крайне грязны, за исключением одной-двух, не более; булочные, содержимые немцами, являются самыми цивилизованными местами…
Из общественных мест, которых значение я не нахожу нужным раскрывать в его полном смысле, остается еще одно — это бани. Странно как-то действует на вас, когда, оглядываясь кругом на таком значитель^ ном пространстве, не встречаешь ни театра, ни одной
книжной лавки, ни библиотеки, ни кондитерской с газетами, как это уже довольно повсеместно развилось, не говоря про европейские города, даже в Петербурге, наконец, ни одного журнала и очень редки «Московские ведомости» во многочисленных трактирах.
Невольно является вопрос, хорошо ли это делается, что все у нас сосредоточивается как-то в одном месте, тяготеет к одному центру, собирается в кучу, оставляя огромные пространства совершенно в стороне и делая, таким образом, из одного города, хотя бы из Москвы, два или несколько не похожих один на другой городов, и не мешает ли это развитию и чтения, и просвещения вообще?
