Николай Андреев - Трагические судьбы
Захлопнув книгу, Андрей Дмитриевич спросил: «Откуда вы всю эту ложь взяли?» Яковлев не смутился: «Мне сообщил прокурор». Во общем разговор был бестолковый, бессмысленный. Яковлев с иезуитской улыбкой предложил: «Вы можете подать на меня в суд. У меня есть свидетели, данные прокуратуры, суд разберется». И тут Сахаров говорит: «Я не верю в объективность суда в этом деле — я просто дам вам пощечину». Он быстро обошел вокруг стола, профессор вскочил, успел выставить для защиты руку и пригнуться, но Сахаров нанес ему вскользь удар по лицу — щека «историка» оказалась мягкой и пухлой. Сахаров закричал: «А теперь уходите! Немедленно!» Яковлев и его безмолвная аспирантка чуть ли не бегом покинули квартиру.
Когда в ФИАНе узнали, что Андрей Дмитриевич кому-то нанес пощечину, реакция была единодушной: «Не может быть!» Оказалось, может. Михаил Левин потом спросит Сахарова: «Что ты чувствовал после того как врезал Яковлеву?» Андрей Дмитриевич ответил коротко: «Знаешь, я вспомнил Стасика Попеля». Со Стасиком они оба учились на физфаке МГУ. Как-то завхоз подрядил Попеля выкопать большую яму на заднем дворе, а когда работа была закончена, отказался заплатить обещанные деньги. Долгое препирательство кончилось тем, что Стасик ударил его по лицу. Деньги были сразу отданы, но завхоз накатал жалобу в партком, в котором упирал на то, что комсомолец избил члена ВКП(б). Попеля с трудом удалось отстоять — его собирались отчислить с факультета.
Топтуны отяжелели, заматерели на своей нелегкой работеОторванность от друзей, от знакомых. Чудовищная изоляция: письма не доходят, телефонные разговоры — прерываются, едва заговоришь о важном. В телефонной трубке повисала глухая тишина, как только они пытались сказать о чем-нибудь, кроме здоровья, погоды или рецептов блюд. Радиоглушилка располагалась где-то рядом — чтобы послушать голоса, приходилось выходить из дома. Глушилка была точно направленной — на дом 214. Милиционер Грачев вспоминает: «Андрей Дмитриевич часто с приемником выходил во двор. Там почтовый ящик висит, он ставил приемник на него и часами слушал иностранные передачи. На английском, на французском…Такое впечатление, что в доме приемники не работают. Я тоже приносил транзисторный приемник, чтобы послушать «Маяк», но и мой не работал. Мы еще смеялись: когда квартира пуста — радио работает, а когда академик приходит — сильные помехи, слушать невозможно. А те, кто жил в доме, говорят, что даже телевизоры не работали — во как мощно глушили».
«Не надо преувеличивать того, что мы совсем были ограничены в общении, — рассказывает Елена Георгиевна. — Я первые годы ездила в Москву. Мы добились права ходить в гости к Хайновским. Но часто нам не хотелось никуда идти, не хотелось никого видеть. Нам вдвоем было хорошо — это правда. Когда со временем станут известны дневники Андрея Дмитриевича, многие обидятся. Вот люди приезжают на день рождения, а он раздраженно пишет: «Как люди не понимают, что я не хочу никого видеть». Иногда Андрюша срывался, однажды он написал дочери, чтобы она не приезжала, другая дочь напишет в своей статье, что он сделал это под моим влиянием. А я в это время была в Америке и узнала об этом из Андрюшиного дневника. И он действительно обидел дочь ни за что».
Как ни хорошо им было друг с другом, враждебное окружение действовало на нервы. И постоянная, не прерывающаяся ни на минуту слежка. За семь лет, пока Сахаров и Боннэр были в ссылке, топтуны отяжелели, заматерели на своей нелегкой работе. На улице Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна сразу определяли: это наш. Но случались и ошибки. В Кремлевском дворце съездов проходил съезд народных депутатов СССР. Сахаров — народный депутат, Боннэр — среди приглашенных. Вокруг них всегда крутились журналисты. Однажды в гардеробе Елене Георгиевне кинулся помочь одеться обозреватель одной известной газеты. Он держал ее плащ, как вдруг из-за его спины протягивается рука Сахарова, он выхватывает плащ со словами: «Обойдемся без вашей помощи, молодой человек. На таких, как вы, мы вдоволь насмотрелись в Горьком». Журналиста будто обухом по голове, никакого отношения к органам он не имел. Вечером напился с приятелем, и после каждой рюмки горестно стонал: «Неужели у меня такое лицо, что можно принять за человека из КГБ?»
Когда однажды Сахарова спросили о слежке, он ответил: «Меня это не интересует». Спрашивающего поразили эти слова, было ясно, что это не хвастовство, не бравада, а просто констатация факта: меня не интересует посторонний внимательный взгляд. (Не думаю, что Андрея Дмитриевича это совсем не интересовало, в его «Воспоминаниях» об этом есть горькие слова.) Но слежка — это было еще терпимо. А вот видеозапись всех передвижений нервировала. Рассказывает Елена Георгиевна: «Каждый раз, выходя на улицу, я внутренне сжималась только от мысли, что я опять как препарат на предметном стекле, что меня снимают и будут разглядывать и демонстрировать всему миру, и я ничего не могу сделать против этого, ну разве запереть себя в четырех стенах».
Потом выяснилось, что и в квартире не было спасения. Позже, в Америке, Боннэр демонстрировали горьковские съемки, и она увидела себя на кухне, в халате.
Я просмотрел километры кадров оперативной съемки КГБ. Такое впечатление, что скрытой камерой фиксировался каждый шаг ссыльных: вот Андрей Дмитриевич в магазине… вот заправляет машину на автозаправочной станции… толкает застрявшую машину… Елена Георгиевна и Андрей Дмитриевич на переговорном пункте… вот они пересекают улицу… вот Елена Георгиевна выходит из подъезда, садится в «жигули»…
Кадры видеосъемки предъявлялись Западу как свидетельство того, что Сахаров и Боннэр прекрасно себя чувствуют в Горьком. Советские власти столкнулись с проблемой, хорошо знакомой террористам: они постоянно были вынуждены доказывать, что заложники живы. Большинство из видеопленок, фиксирующих слежку за Сахаровыми, были куплены и показаны телекомпаниями многих стран Западной Европы и Соединенных Штатов.
На Запад фотографии и кинокадры передавал Виктор Луи, журналист, который был неофициальным посредником между советскими властями и западной прессой. Если КГБ нужно было организовать утечку информации, на Лубянку звали Луи. Можно ли вообразить, чтобы обыкновенный советский журналист был корреспондентом западных газет? Немыслимо. Исключено. Луи же числился московским корреспондентом английских и немецких изданий. Виктор Луи производил впечатление своим роскошным образом жизни. У него была огромная дача в Переделкино. Во дворе стояло несколько иномарок. Когда Светлана Аллилуева сбежала за границу и стало известно, что она готовит книгу воспоминаний, с помощью Виктора Луи был сделан упреждающий удар: через него на Запад ушел вариант рукописи Аллилуевой, который нашли в ее квартире при обыске. Эффект публикации воспоминаний дочери Сталина был нейтрализован.
