Руаль Амундсен - Моя жизнь. Южный полюс
Учитывая расстояния между этими складами и количество продовольствия, оставленного в каждом из них, я мог уменьшить вес забираемого продовольствия, присчитав к нашим запасам и мясо собак.
Так как эскимосская собака дает около 25 килограммов съедобного мяса, легко было рассчитать, что каждая собака, взятая нами на юг, означала уменьшение на 25 килограммов продовольствия как на нартах, так и на складах. В расчете, составленном перед окончательным отправлением на полюс, я точно установил день, когда следует застрелить каждую собаку, то есть момент, когда она переставала служить нам средством передвижения и начинала служить продовольствием. Этого расчета мы придерживались с точностью приблизительно до одного дня и до одной собаки. Более чем что-либо другое, это обстоятельство явилось главным фактором достижения Южного полюса и нашего счастливого возвращения к исходной путевой базе.
Скотт и его спутники погибли при возвращении с полюса вовсе не вследствие огорчения, вызванного тем, что мы опередили их, а потому что неминуемо должны были погибнуть от голода из-за недостаточного снабжения пищевыми припасами. Разница между обеими экспедициями состояла как раз в преимуществе собак над средствами передвижения другой экспедиции.
Дальнейшее течение событий общеизвестно. С четырьмя товарищами – Вистингом, Хансеном, Хасселем и Бьоландом – достиг я в декабре 1911 года Южного полюса.
Мы провели там три дня и исследовали прилегающий район нашей стоянки на 10 километров в окружности, чтобы на тот случай, если в наше счисление вкралась незначительная ошибка, все же быть вполне уверенным, что мы побывали на самом месте полюса. Мы водрузили там норвежский флаг и благополучно вернулись на нашу зимовку. Месяц спустя после нас, в январе 1912 года, Скотт достиг полюса и нашел там оставленные нами документы. Скотт и его четыре товарища проделали геройские усилия, чтобы вернуться к своей зимовке, но умерли от голода и истощения, не достигнув ее.
Никто лучше меня не может воздать должное геройской отваге наших мужественных английских соперников, так как мы лучше всех способны оценить грозные опасности этого предприятия.
Скотт был не только блестящий спортсмен, но и великий исследователь. К сожалению, не могу сказать того же о многих его соотечественниках. Как во время войны можно наблюдать, что бойцы вражеских армий питают друг к другу большое уважение, тогда как обитатели тыла считали своей обязанностью сочинять исполненные ненавистью песни о врагах, так и среди исследователей часто случается, что они глубоко чтят своих соперников, в то время как дома их соотечественники считают долгом уменьшать заслуги исследователя, если последний не принадлежит к их национальности. В связи с этим я считаю себя вправе утверждать, что англичане – народ, который неохотно признается в своих неудачах. Мне не раз пришлось это испытать на себе в связи с открытием Северо-Западного прохода и Южного полюса. Двух примеров будет достаточно для пояснения моей мысли.
Год спустя после моей экспедиции на Южный полюс сын одного проживавшего в Лондоне и очень известного норвежца вернулся домой возмущенный, жалуясь своему отцу, что в школе учат, будто Скотт открыл Южный полюс. Ближайшее расследование установило, что мальчик говорил правду, а также тот факт, что и в других английских школах обычно не признают за норвежцами их успеха.
Но вот случай, еще более вопиющий и оскорбительный, так как его виновник находился на высоких ступенях просвещения и поэтому менее заслуживает снисхождения. Случай этот имел место на одном банкете, данном в честь меня Королевским географическим обществом в Лондоне в связи с моим докладом в этом городе и где почетным председателем был лорд Керзон из Кедлестона. В произнесенной речи лорд Керзон подробно остановился на моем докладе, отмечая особенно то обстоятельство, что я приписываю часть успеха собакам. Лорд Керзон закончил свою речь следующими словами: «Поэтому я предлагаю всем присутствующим прокричать троекратное ура в честь собак», – причем он подчеркнул насмешливый и унизительный смысл этих слов, сделав в мою сторону успокоительный жест, – хотя я даже не пошевелился, – словно убедительно прося меня не реагировать на это слишком прозрачное оскорбление.
Первый порт, в который зашел «Фрам» на обратном пути, был Буэнос-Айрес. Воспользуюсь этим обстоятельством, чтобы выразить мою глубокую благодарность дону Педро Кристоферсену, который, как известно, постоянно проживает в столице Аргентины. Его своевременная помощь деньгами, добрыми советами и личными услугами не раз выручала экспедицию.
Повсюду в Европе, не только на моей родине, но и в других странах, нас встречали с большими почестями. Также и во время предпринятой вскоре поездки по Соединенным Штатам я был предметом самого лестного внимания. Национальное географическое общество почтило меня своей Большой золотой медалью, которою я был награжден в Вашингтоне в присутствии целого ряда выдающихся людей. Я всегда буду сожалеть о том, что во время этого чествования случилось нечто, очевидно дискредитировавшее меня в глазах общества, так как впоследствии оно при всяком случае относилось ко мне с ошеломляющим пренебрежением. Я говорю «ошеломляющим», потому что до сих пор не могу постигнуть, за что я попал в такую немилость.
Самое неприятное произошло весною 1926 года. Я тогда читал в Соединенных Штатах доклады об удачном полете 1925 года до 88° северной широты. Я получил также приглашение от Национального географического общества прочесть доклад на эту тему в Вашингтоне и обещал заехать туда на обратном пути. Мой маршрут от берегов Тихого океана к востоку лежал через Канзас-Сити недалеко от тюрьмы в форте Ливенворса. Я вспомнил о своем совместном пребывании с доктором Куком в течение двух исполненных опасностей лет в Антарктической экспедиции на «Бельжике». Вспомнил также, как я обязан ему за доброту ко мне, тогда неопытному новичку, и то обстоятельство, что я обязан ему жизнью, ибо, говоря по правде, это он спас нас от многих опасностей плавания; я решил, что самым скромным проявлением моей благодарности будет поездка в тюрьму, где я смогу приветствовать моего бывшего друга в его нынешнем несчастье.
Я должен был сделать это хотя бы для того, чтобы впоследствии не упрекать себя в самой низкой неблагодарности и презренной трусости. Я не хотел, да и теперь не хочу судить о позднейшей жизни доктора Кука. Обстоятельства, приведшие его в заключение, мне совершенно неизвестны, и я не желаю ни знакомиться с ними, ни составлять о них собственное мнение. Даже если бы он был виновен в преступлениях и более тяжких, нежели те, за которые его покарали, мой долг благодарности и мое желание навестить его остались бы неизменны. Что бы ни сделал Кук, это был не тот доктор Кук, которого я знал в моей молодости – человек с доброй, честной душой и великим сердцем. Какие-нибудь моральные неудачи, против которых сам он был бессилен, должно быть, испортили и изменили в корне этого человека.
