Берта Порозовская - Мартин Лютер. Его жизнь и реформаторская деятельность
Теперь была очередь Экка смутиться. Но он ловко вышел из затруднения, сославшись на соборы. Так, в Констанце, например, было признано главенство папы: разве Лютер не признает авторитет соборов? Собор осудил Гуса, также отрицавшего безусловный авторитет папы, – признает это почтенный отец справедливым или нет? Это была ловушка. О гуситстве в Саксонии сохранилась самая дурная память. Нельзя было сильнее оскорбить немца, как прозвать его чехом. Все это Лютер знал и потому поспешил протестовать против позорящего его сравнения. По его мнению, гуситы заслуживают порицания уже за то, что отделились от церкви. Но когда после перерыва заседание было возобновлено, Лютер твердо заявил, что между положениями Гуса есть такие, которые вполне согласны с Евангелием, например, то, что существует только одна вселенская церковь (к которой принадлежит и восточная, хотя она и не признает папы) и что вера в верховенство римской церкви не необходима для спасения. При этом он прибавил, что никто не имеет права навязывать христианину такие верования, которые чужды Писанию, и что суждение отдельного христианина должно иметь больше значения, чем мнения папы или собора, раз оно более основательно.
Момент, когда Лютер выразился подобным образом об учении Гуса, осужденном собором как еретическое, был самый важный во всем диспуте. В зале произошло сильное движение. Герцог Георг покачал головой и громко произнес проклятие. И действительно, случилось нечто неожиданное, небывалое. Противоположность двух взглядов, которые в Лейпциге были развиты во всей их непримиримости, не имела ничего общего с разногласиями средневековых партий. Здесь не только подвергалась сомнению прямая преемственность пап от св. Петра, то есть прямо отрицалось историческое оправдание папской власти, но и оспаривался сам принцип авторитета. Никогда еще подобные вопросы не поднимались пред целой нацией. С этой минуты всякая надежда на примирение должна была исчезнуть. А между тем сам Лютер в первую минуту даже не заметил, как далеко он зашел, и когда Экк выразил удивление, что “почтенный отец” противоречит признанному всем западным христианством Констанцскому собору, он прервал его словами: “Это неправда, я не говорил против Констанцского собора”. Но на следующий день, поразмыслив, он привел четыре тезиса Гуса, которые, по его мнению, являются вполне христианскими, хотя и осуждены собором. Правда, он все еще старался смягчить впечатление, произведенное его словами, указывая на то, что собор только отчасти признал эти тезисы еретическими, отчасти же только необдуманными, и даже выразил мысль, что они по ошибке были названы в числе еретических. Но за папством он еще раз и решительно не признал божественного происхождения, разве только в том смысле, в каком он признавал его за всякой властью, например, императорской. Точно так же он остался при своем мнении, что и собор может ошибаться.
Пять дней продолжался спор на эту тему, но, конечно, без всякого результата. Другие прения, касавшиеся чистилища, отпущения и покаяния, после этого имели лишь второстепенное значение. 15 июля диспут прекратился, так как герцогу понадобилась зала для приема гостей. Решено было, что протоколы заседаний будут переданы для произнесения приговора Эрфуртскому и Парижскому университетам. Ни тот, ни другой, впрочем, не исполнили этой задачи.
Итак, Лейпцигский диспут не только не привел к соглашению, но вырыл непроходимую пропасть между обеими сторонами. Лютер окончательно оставил церковную почву. Признав открыто Св. Писание единственным авторитетом, он этим самым отпал от церкви.
Приверженцы папы, уверенные в том, что Лютер окончательно погубил себя в общественном мнении, праздновали победу. Экка везде чествовали как победителя. Лютер и сам был недоволен результатами диспута. Он говорил, что в Лейпциге время было напрасно потрачено, что Экк и лейпцигские теологи заботились лишь о внешней победе, а не о торжестве истины. Особенно он был недоволен тем, что на диспуте мало говорили о самом важном пункте его учения – об оправдании верой.
Как бы то ни было, решительное слово было сказано, и Лютер не думал брать его назад. В изданном им отчете о диспуте он повторял все свои заявления, сделанные в пылу спора, с еще большей настойчивостью. Вообще, с этого времени Лютер идет по новому пути уже без всяких колебаний, хотя и знает, что Рим не оставит его в покое, и готов при первом требовании курфюрста отправиться в изгнание – в Париж или к чехам. Вся страстность его натуры, вся могучая энергия, которые раньше были обращены на борьбу с внутренним врагом, с собственными греховными наклонностями, теперь обратились на борьбу с врагом внешним, с его прежними кумирами. Не довольствуясь пропагандой своих идей в проповедях и лекциях, он проявляет с этих пор поразительную литературную деятельность. Сочинение за сочинением – то на латинском, то на немецком языке – выходят из-под его пера. Большинство из них полемического характера, ответы на новые нападения из римского лагеря. В этих произведениях, особенно в немецких, сказывался громадный писательский талант, поразительное умение владеть словом, но вместе с тем с особенной силой сказался тот свойственный Лютеру полемический задор, та несдержанность в выражениях, которую, как мы видели, осуждал в нем уже Мозеллан. Правда, и противники его не отличались умеренностью. Литературная полемика в те времена редко обходилась без ругани, но Лютер в этом отношении превзошел всех. Он сам сознавал в себе этот недостаток и оправдывал его своей горячностью.
“Не могу, – пишет он Спалатину, – отрицать, что я более резок, чем следует, но ведь мои противники отлично знают это – зачем же они дразнят собаку?.. Оттого-то я и неохотно выступаю на арену, но чем мне это неприятнее, тем более я увлекаюсь против своего желания, и это по милости гнуснейших обвинений, которые они возводят на меня и слово Божие. Что ты думаешь о Христе? Разве Он сквернословил, когда называл иудеев прелюбодеями и змеиным отродьем, ханжами, детьми дьявола? Или апостол Павел, называвший их собаками, соблазнителями и т.п.? Почему же Павел не прибегает к лести, чтобы обратить ложного пророка, а мечет громы?”...
О смутах, о гибельном расколе в церкви, которые могут возникнуть благодаря его пропаганде, он более не думает. Напрасно Лютера при дворе стараются удержать от новых шагов. Всякий раз, когда Спалатин именем курфюрста просит его не печатать нового воинственного сочинения, он получает в ответ, что уже поздно, что корректурные листы уже отпечатаны и разошлись по рукам. Монах в реформаторе замолк: Лютер не останавливается более ни пред какими последствиями. “Заклинаю тебя, – отвечает он на опасения Спалатина, – если ты предан Евангелию, то не должен думать, будто можно вести его дело без смут, соблазнов и возмущения. Нельзя сделать из меча – перо, из войны – мир. Слово Божие – это меч, война, разрушение, соблазн, гибель, яд”...
