Дарья Донцова - Записки безумной оптимистки
На втором курсе Вильям Ефимович опять выдал мне справку о предполагаемом рождении ребенка, и та же Сусанна отвезла ее на Ленинские горы.
На третьем году обучения я, на самом деле беременная Аркашкой, с большим животом, столкнулась неожиданно в коридоре журфака с заведующим кафедрой физкультуры. Тот оглядел меня, тяжело вздохнул и с чувством спросил:
— Васильева, вы вообще с какой целью поступали в Московский университет? Вам не кажется, что трое детей к третьему курсу как-то многовато?
Физкультура была единственным предметом, который я полностью прогуляла, все остальные посещала честно, многие любила. Зарубежную и русскую литературу, русский язык, редактирование, историю, психологию… Особняком стоял иностранный язык, меня включили в группу, изучавшую немецкий, и преподавательница сразу поняла, что Васильевой делать на занятиях нечего. Раиса Васильевна пошушукалась в деканате, и мне разрешили посещать занятия по французскому. На пятом курсе Раиса Васильевна велела мне поехать вместе с ней в какое-то учреждение и сдать там экзамены на знание иностранных языков.
Я отбивалась как могла.
— Зачем?
— Тебе дадут специальную бумагу, разрешающую преподавать немецкий и французский, — объяснила профессор.
— Не надо, — фыркнула я, — не собираюсь работать в школе.
Но Раиса Васильевна стояла на своем.
— Детка, репетиторство — это кусок хлеба с маслом, часто еще и с сыром. Никогда не знаешь, как жизнь повернется. Вдруг придется втолковывать детям про «haben» и «sein»? С такой бумагой на руках ты полноправный преподаватель.
Вот и пришлось мне, чтобы не огорчать Раису Васильевну, сдавать совершенно ненужные экзамены. Я получила соответствующие документы, забросила их на антресоли и забыла думать о преподавательской карьере.
Среди множества предметов был и «гроб», гражданская оборона. Девочки изучали медицинское дело, нам присвоили потом звание медсестры. Люди, преподававшие «гроб», все в военной форме, вели себя более чем странно. Никогда не забуду, как меня назначили дежурной по кафедре гражданской обороны. В обязанности дневального входило стоять у двери. Я заняла пост и заскучала, делать было решительно нечего, стоять навытяжку неудобно. Вдруг створка распахнулась, и появился заведующий. Он уставился на меня, а я на него. Кое-какое время мы ели друг друга глазами, потом преподаватель сказал:
— Вы должны приветствовать лектора!
— Здравствуйте, — сказала я.
— Неверно, — буркнул полковник, — повторяю ситуацию.
Он вышел, потом зашел снова и бросил меня в меня сердитый взгляд. Не понимая, чем ему не понравилось вежливое «здравствуйте», я сказала:
— Добрый день.
— Неверно, повторяю ситуацию.
Я слегка обалдела, но на этот раз, когда он снова вошел в комнату, пробормотала:
— Рада встрече.
— Неверно, повторяю ситуацию.
Окончательно растерявшись, я, вспомнив школьные годы, сделала реверанс, но успеха не достигла. Следующие полчаса полковник без конца выходил и вновь заходил на кафедру, я улыбалась, приседала, кланялась в пояс… Ему ничего не нравилось. В конце концов, я обозлилась и спросила:
— Да как же вас приветствовать, а?
— Устав надо знать, — рявкнул вспотевший преподаватель, — следует сказать: «Здравия желаю!»
Для меня до сих пор осталось загадкой, почему он сразу не поправил меня, а сновал туда-сюда без остановки.
После окончания занятий жизнь на факультете продолжала бить ключом. Здесь работала театральная студия под названием «Грезы», руководил ею студент Борис Берман, нынешняя звезда телеэкрана, один из ведущих программы «Без протокола». Я, естественно, мгновенно записалась в труппу. Борька ролей мне не давал, я исполняла танцы, что, учитывая полное отсутствие у меня музыкального слуха, было самым «подходящим» для меня занятием. Успокаивало лишь одно, остальные «балерины» оказались еще хуже, и на их фоне я выглядела вполне пристойно.
В общем, жизнь Груни Васильевой текла совершенно прекрасно, никаких финансовых проблем, замечательные родители, друзья, любимая собака, книги, Переделкино…Будущее казалось таким же светлым, веселым, радостным…В августе 1972 года умер папа. Его просто зарезали в Кремлевской больнице. Отец на собственных ногах ушел в «Скорую помощь». У Аркадия Николаевича случился приступ холецистита. Операция по удалению желчного пузыря даже в начале семидесятых годов считалась рядовой, но, очевидно, не зря в народе тогда ходила ехидная поговорка про «Кремлевку»: «Полы паркетные, врачи анкетные». Оперативное вмешательство провели плохо, и, промучавшись несколько дней, папа умер.
Рано утром двадцать третьего августа я неожиданно проснулась от тихого голоса отца:
— Грушенька, поди сюда.
Потом послышался резкий, отрывистый звук, словно кто-то уронил на пол стакан.
Я вскочила и побежала в спальню к родителям, часы показывали шесть утра пять минут. Рванув дверь, я увидела пустую, застеленную пледом двуспальную кровать и мгновенно сообразила: папочка в больнице, мама ночует у него в палате, мне просто приснился сон.
Зевая, я вернулась к себе, легла под одеяло и минут через пятнадцать услышала тихий стук в окошко. Я отдернула занавеску и увидела Эстер Давыдовну Катаеву в халате.
— Грушенька, оденься, — тихо сказала она. — Павлик тебя отвезет в больницу.
Явление Эстер Давыдовны в халате около семи утра было делом просто немыслимым, и я попятилась к стене. Потом появился сын Катаевых, Павлик, и обнял меня. Мне стало ясно, папы больше нет.
Уже в больнице, куда меня привез Павлик, я узнала, что папа скончался в шесть утра пять минут. В палате в этот момент находилась медсестра, которая принесла лекарство. Поняв, что больной умер, девушка испугалась, уронила стакан… Каким-то непостижимым образом звон долетел до меня, находившейся в Переделкине.
На похороны писателя Аркадия Васильева пришло море людей, гроб был выставлен в Дубовом зале Центрального дома литераторов. Огромное количество цветов и венков не помещалось на столах и подставках, букеты клали на пол. Панихида тянулась бесконечно, мне, беременной на восьмом месяце, догадались поставить стул лишь в самом конце церемонии. До этого я несколько часов провисела на Машке, которая, как заведенная, повторяла:
— Грушка, я точно знаю, Бог есть, дядя Аркаша уже в раю, он нас оттуда видит!
Затем длинный кортеж машин потянулся на Новодевичье кладбище. Стояла дикая жара, под Москвой горели торфяники, над погостом колыхалось душное марево. Гроб установили на центральной площади, я опять навалилась на Машку, начались томительно длинные речи.
