Толстой и Достоевский. Братья по совести (СИ) - Ремизов Виталий Борисович
— О, не беспокойтесь, пожалуйста, — вскричал Раскольников и вдруг захохотал, — пожалуйста, не беспокойтесь!
Порфирий остановился против него, подождал и вдруг сам захохотал, вслед за ним. Раскольников встал с дивана, вдруг резко прекратив свой, совершенно припадочный, смех.
— Порфирий Петрович! — проговорил он громко и отчетливо, хотя едва стоял на дрожавших ногах, — я, наконец, вижу ясно, что вы положительно подозреваете меня в убийстве этой старухи и ее сестры Лизаветы. С своей стороны объявляю вам, что всё это мне давно уже надоело. Если находите, что имеете право меня законно преследовать, то преследуйте; арестовать, то арестуйте. Но смеяться себе в глаза и мучить себя я не позволю.
Вдруг губы его задрожали, глаза загорелись бешенством, и сдержанный до сих пор голос зазвучал.
— Не позволю-с! — крикнул он вдруг, изо всей силы стукнув кулаком по столу, — слышите вы это, Порфирий Петрович? Не позволю!» (VI, 263–264).
Глава девятая. «НАЦИОНАЛЬНАЯ, РУССКАЯ МЫСЛЬ ЗАЯВЛЕНА ПОЧТИ ОБНАЖЕННО»
«Война и мир» — «капитальная вещь»
Ф. М. Достоевский. Фотография В. Я. Лауфферта. 1872
«Прекрасное в веке: Пиквик (роман Чарльза Диккенса «Записки Пиквикского клуба». — В. Р.), «Notre-Dame», «Miserables» (романы Виктора Гюго «Собор Парижской Богоматери», «Отверженные». — В. Р.) Первые повести Жорж Занда (Жорж Санд. — В. Р.), лорд Байрон (хромая нога), Лермонтов, Тургенев, «Война и мир», Гейне, Пушкин. Вальтер Скотт. Вальтер Скотт не легитимист, а осмысленное, высшее сердечное примирение после ненависти к прошлому» (XXIV, 133).
Достоевский оказался одним из самых доброжелательных и скрупулезных читателей романа «Война и мир». Свидетельство тому — его настойчивость, когда он жил за границей, в поисках тех номеров «Русского вестника», где печатался роман Толстого.
А. Н. Майков. Худ. Василий Перов. 1872.
«Прислали мне сюда из Редакции 1-й № «Русского вестника». Прочел от доски до доски. Вашего нет, — должно быть, Вы или опоздали или для скрашивания февральской книжки Вас берегут, а в 1-й Полонский (стихотворение премилое) [ «Вакханка и сатир». — В. Р.] и Тургенев с повестью весьма слабою («История лейтенанта Ергунова». — В. Р.) Прочел разбор «Войны и мира»*. Как бы желал всё прочесть. Половину я читал. Должно быть, капитальная вещь, жаль, что слишком много мелочных психологических подробностей, капельку бы поменьше. А впрочем, благодаря именно этим подробностям как много хорошего» (XXVIII2, 258–259).
«…Я бы желал иметь несколько книг, которых я до сих пор еще не читал, а именно: «Окраины России» Самарина и всю «Войну и мир» Толстого. «Войну и мир» я, во-1-х, до сих пор прочел не всю (о 5-м, последнем, томе и говорить нечего), а во-вторых, и что прочел, то — порядочно забыл. Итак, если возможно (не торопясь) выслать мне эти две книги, на мой счет, преспокойно взяв их у Базунова в кредит […] Вы вот спрашиваете в письме Вашем, что я читаю. Да Вольтера и Дидро всю зиму и читал. Это, конечно, мне принесло и пользу и удовольствие, но хотелось бы и теперешнего нашего. Окончание моего «Идиота» я сам получил только что на днях, особой брошюркой (которая рассылается из редакции прежним подписчикам). Не знаю, получили ли Вы?» (XXIX1, 23).
«Кроме того, на кредит тоже буду просить Вас выслать мне через Базунова 6-ю часть Льва Толстого («Война и мир»), о которой я читал в газетах. Очень прошу, и если возможно, то не откладывая» (XXIX1, 101).
«Итак, жду Вашего ответа и, кроме всего этого, имею до Вас величайшую и неотступнейшую просьбу: если возможно, вышлите мне, на будущий кредит (так же, как Вы высылали мне «Войну и мир»), книжку Станкевича о Грановском. Окажете мне этим огромную услугу, которую век буду помнить» (XXIX1, 101).
Достоевский высоко оценил роман Толстого «Война и мир», но при этом не склонен был абсолютизировать заслуги Толстого как гения, как посланника, несущего новое слово России и человечеству. Таковым новым словом для него было творчество Пушкина. Позже Достоевский скорректирует свою позицию при анализе сцены христианского примирения Каренина и Вронского во время болезни Анны, признав всемирную значимость подлинно христианской позиции Толстого-художника.
«Я хочу сказать, что у нас критик не иначе растолкует себя, как являясь рука об руку с писателем, приводящим его в восторг. Белинский заявил себя ведь не пересмотром литературы и имен, даже не статьею о Пушкине, а именно опираясь на Гоголя, которому он поклонился еще в юношестве. Григорьев вышел, разъясняя Островского и сражаясь за него. У Вас бесконечная, непосредственная симпатия к Льву Толстому, с тех самых пор как я Вас знаю. Правда, прочтя статью Вашу в «Заре»*, я первым впечатлением моим ощутил, что она необходима и что Вам, чтоб по возможности высказаться, иначе и нельзя было начать как с Льва Толстого, то есть с его последнего сочинения. (В «Голосе» фельетонист говорил, что Вы разделяете исторический фатализм Льва Толстого. Наплевать, конечно, на глупенькое слово, но не в том дело, а в том: скажите, откуда они берут такие мудреные мысли и выражения? Что значит исторический фатализм? Почему именно рутина и глупенькие, ничего не замечающие далее носу, всегда затемнят и углубят так свою же мысль, что ее и не разберешь? Ведь он очевидно что-то хочет сказать, а что он читал Вашу статью, то это несомненно.)** Именно то, что Вы говорите, в том месте, где говорите о Бородинской битве, и выражает всю сущность мысли и Толстого и Вашу о Толстом. Яснее бы невозможно, кажется, выразиться. Национальная, русская мысль заявлена почти обнаженно. И вот этого-то и не поняли и перетолковали в фатализм! Что касается до остальных подробностей о статье, то жду продолжения (которое до сих пор еще не дошло до меня). Ясно, логично, твердо-сознанная мысль, написанная изящно до последней степени. Но кой с чем в подробностях я не согласился» (XXIX1, 16–17).
* Статья П. К. Щебальского «Война и мир, соч. графа Толстого. Москва, 1868 г. Томы I, II и III» и отрицательный отзыв Н. Н. Страхова на эту статью, представляющую собой по сути пересказ романа.
Конец Бородинского сражения. Худ. Василий Верещагин. 1900
** «Источники жизни (как отдельных лиц, так и целых народов) гораздо глубже и могущественнее, чем тот сознательный произвол и сознательное соображение, которыми, по-видимому, руководятся люди. Подобная вера в жизнь, — признание за жизнью большего смысла, чем тот, какой способен уловить наш разум, — разлита по всему произведению Толстого, и можно бы сказать, что на эту мысль написано все это произведение» [25].
