Дочь Востока. Автобиография - Бхутто Беназир

— Вниз! — закричал отец мне и Санам во время демонстрации в Ларкане по случаю его освобождения. Наш открытый автомобиль медленно пробирался сквозь толпу.

Люди кричали: «Джайе Бхутто!» и «Гирти хауи дивар ко аахри дхака доу — толкни падающую стену посильнее». И вдруг какой-то агент Айюба, подобравшись к машине вплотную, выстрелил в отца. К счастью, каким-то чудом пистолет дал осечку. Но толпу это не умилостивило.

Из-под пригнувшей меня руки отца я заметила, что молодого человека буквально разрывают на куски. Его голову, руки, ноги тащили в разные стороны, разрывали рот, из которого струилась кровь. «Не смотри!» — строго сказал отец, пригибая мне голову. Я сползла на дно машины, а отец принялся кричать своим разъярившимся сторонникам, чтобы они не убивали покушавшегося. В конце концов отец его спас, но сцену эту я запомнила надолго.

Перед глазами у меня и отец, худеющий ото дня ко дню во время голодовки протеста против диктатуры Айюб Хана и произвольных арестов. После освобождения из тюрьмы он с группой лидеров ПНП сидел перед домом в Аль-Муртазе, в Ларкане, под шамиана, на виду у прохожих. Все жители города ужасались тому, как он худеет. «Пожалуйста, послушайся папу», — мысленно уговаривала я Айюб Хана и удивлялась, почему не худеют люди, сидевшие рядом с отцом. «Они по ночам втихомолку отъедаются, — открыли мне глаза наши слуги. — Только отцу не говори, не расстраивай его».

Группы проводящих голодовку протеста тут же появились перед юридическими конторами и в деловых кварталах других городов Пакистана. Вокруг них ежедневно собирались громадные толпы сочувствующих. Повсеместно раздавались требования отставки Айюба. Увидев, что ресурсы его исчерпаны, даже сила ему не поможет, Айюб все-таки уступил, ушел 25 марта 1969 года. Но победы не получилось. Вместо того чтобы уступить полномочия спикеру Национальной ассамблеи, как того требовала его собственная конституция, Айюб передал власть начальнику Генерального штаба армии Яхья Хану. Снова Пакистан попал под пяту военных, снова военный диктатор отменил все гражданские свободы и ввел военное положение.

— Тебе письмо из Редклиффа, — сказала мне мать в апреле. Конверт я приняла с дурными предчувствиями. Хочу ли я туда? Да и руководство колледжа сомневалось по поводу моего возраста — шестнадцать лет, — предлагали подождать год-другой. Но отец не видел оснований для отсрочек. Вместо этого он обратился за содействием к своему другу Джону Кеннету Гэлбрайту, профессору экономики в Гарварде и бывшему послу США в Индии. Я вскрыла конверт. Принята. Начало занятий осенью 1969 года.

В качестве прощального подарка отец вручил мне том Священного Корана в роскошном перламутровом переплете. «Ты увидишь в Америке много удивительного, — сказал он. — Кое-что тебя испугает. Но я знаю, что ты способна все понять и осмыслить. Прежде всего — учись. Мало у кого в Пакистане есть такая возможность, так что не упусти ее. Не забывай, что деньги, на которые я посылаю тебя учиться, дает земля, политая потом, труд людей, гнущих спину на этой земле. Ты в долгу перед ними и с Божьей помощью сможешь этот долг уменьшить, используя образование для улучшения жизни этих людей».

В конце августа я остановилась в украшенном резным орнаментов дверном проеме нашего дома в Карачи. Мать подняла мой новый Коран над моей головой, я поцеловала священную Книгу. И мы отправились в аэропорт. Мне предстоял полет в США.

3

ВОСПОМИНАНИЯ В АЛЬ-МУРТАЗЕ: МОЕ ЗНАКОМСТВО С ДЕМОКРАТИЕЙ

Второй месяц мы с матерью в Аль-Муртазе. Сад гибнет у нас на глазах. До ареста и гибели отца за растениями и землей ухаживали десять человек. Теперь, после превращения Аль-Муртазы в место заключения для нас с матерью, военный режим разрешает вход лишь троим. Я включаюсь в борьбу за жизнь сада.

Меня удручает гибель цветов, особенно отцовских роз. Каждый раз, возвращаясь из-за границы, он доставлял в свой розарий редкие саженцы причудливых пород: фиолетовые, танжериновые розы, вообще на розы не похожие, но столь совершенно оформленные природой и селекционерами, что выглядели фантастическими статуэтками. Больше всего ему нравилась голубая «роза мира» — так он ее называл. Теперь же из-за недостатка ухода розовый сад начал чахнуть, побурел.

Каждое утро, в семь часов, при круглосуточной летней жаре, я уже в саду, таскаю с садовниками тяжелые брезентовые шланги. От углов дома за мной следят охранники. Раньше садовники справлялись с поливкой розария за три дня. Теперь у нас на это уходит восемь. Когда приходит черед последних кустов, первые уже начинают увядать. Я хочу, чтобы они жили, вижу в их борьбе за выживание при острой нехватке воды и ухода отражение своей собственной борьбы в отсутствие свободы.

Счастливейшие часы моей жизни проведены среди роз и в прохладной тени фруктовых деревьев Аль-Муртазы. В дневные часы воздух напоен ароматом Дин-ка-Раджа, «Короля дня», сладких белых вспышек, часто вплетаемых в прическу, по обычаю, принятому у пакистанских женщин. На закате воздух заполняется запахом Раат-ки-Рани, «Королевы ночи», услаждавшей вечера, проведенные нашей семьей на террасе.

Шланги, кусты, вода… Собираю листья, сгребаю, сметаю их со двора, с газонов, до боли в руках. Ладони покрываются пузырями. «Что ты делаешь, зачем же так? Зачем ты себя убиваешь?» — ахает мать, видя, как я в полдень, обессиленная, валюсь с ног. Я ей возражаю, что надо чем-то заниматься. Но на самом деле физическая усталость дает мне возможность забыть тяжесть ситуации, не дает возможности думать о том, как впустую растрачиваются наши жизни под гнетом военной диктатуры.

Я вскапываю грядку и рассаживаю новые розы. Они не приживаются, все до одной гибнут. Мать более успешна в своих огородных экспериментах с дамскими пальчиками, стручковым перцем и мятой. Вечером свистом подзываю пару прирученных журавлей, благодарю их за отклик хлебом. Разговор с журавлями, работа в саду. Что-то посадила, что-то выросло. Доказательство того, что существую.

Когда не работаю в саду, время приходится просто убивать. Перечитываю Эрла Стэнли Гарднера — книги дедушки. Часто отключают электричество, приходится сидеть во тьме. Телевизор не конфисковали, но смотреть нечего. Во времена отца показывали пьесы, художественные фильмы, мыльные оперы, а также дискуссии, литературные программы, уроки грамотности, чтобы научить людей читать. Сейчас же, когда ни включишь, — везде Зия и снова Зия: Зия произнес новую эпохальную речь, общественность оживленно обсуждает новую речь Зии, сообщения о том, где и с кем встретился наш великий Зия, надежда наша и упование…

Каждый вечер в 8.15 мы с матерью включаем приемник, настраиваемся на Би-би-си, слушаем передачу на урду. Лишь радио Би-би-си позволило нам узнать, что толпа сожгла дотла американское посольство в Исламабаде, полагая, что США стоят за захватом Большой мечети в Мекке. Мы с матерью с изумлением узнали, что в заполненном силами безопасности, зарегулированном военным положением Исламабаде под носом у правительства и якобы без его ведома организованная автобусная колонна со студентами-фундаменталистами прибыла к американскому посольству и без каких-либо помех сожгла его. Посольство горело несколько часов, и даже этого огня никто из господ военных не приметил, зато последовала мгновенная реакция на демонстрацию сторонников ПНП. Посольство выгорело, один человек погиб. Сокрушенный Зия появился на телеэкранах, очень расстраивался, много-много сокрушался, рассыпался в извинениях перед американцами и пообещал компенсировать все убытки. Что за игру он вел? Для меня это до сих пор загадка.

Еще более потрясающее известие принесло сообщение Би-би-си через месяц.

27 декабря 1979 года русские войска вошли в Афганистан. Мы с матерью ошеломленно уставились в глаза друг другу при этом сообщении неимоверной для нас политической важности. Битва между сверхдержавами теперь разгорается на пороге нашей страны! Если США хотят, чтобы советскому присутствию противостояла сильная и стабильная страна, они должны способствовать быстрому восстановлению демократии в Пакистане. Если же они решат выжидать развития событий в Афганистане, то диктатура Зия лишь усилится.