Петр Люкимсон - Последний Бес. Жизнь и творчество Исаака Башевиса-Зингера
19-летний Исаак Зингер уезжал из Джикувы, этого забытого Богом еврейского местечка с твердым намерением стать великим еврейским писателем.
Он еще не знал, какие именно книги напишет. Он еще даже не определился с тем, на каком именно языке он будет их писать. Но он твердо знал одно: это будут ДРУГИЕ книги. Они вберут в себя не только весь опыт великих русских и западноевропейских писателей, но и еврейскую традицию, весь мир тех понятий, образов, культурных кодов, которыми мыслили и мыслят евреи, все их проблемы, от повседневного до вселенского масштаба.
Это должно было помочь ему проникнуть в самые главные тайны еврейской души. А так как евреи – это неотделимая часть человечества, то значит и в тайны человеческой души вообще – этого самого главного и великого творения Бога, в которого он верит, но которого отказывается любить.
Это будут по-настоящему интересные, даже захватывающие книги, свободные от любой идеологической шелухи.
Словом, это будет НАСТОЯЩАЯ ЛИТЕРАТУРА.
* * *До Варшавы Иче-Герц Зингер добирался на поезде, и во время поездки в нем произошел инцидент, отголоски которого можно найти в романе «Семейство Мускат» и о котором он подробно рассказывает в «Мальчике в поисках Бога».
Группа польских хулиганов пристала в вагоне к нескольким десяткам своих еврейских попутчиков и, глумясь, потребовала, чтобы они хором начали петь «Леха, доди, ликрат кала» («Пойдем, мой друг, навстречу невесте») – поэтический гимн, которым евреи встречают субботу в синагогах. Несколько молодых еврейских парней попытались было дать им отпор, но женщины удержали их от этого шага – они напомнили, что в соседнем вагоне едут вооруженные польские солдаты, и нетрудно догадаться, против кого они используют свое оружие, если в вагоне вспыхнет драка. И сидевшие на скамьях вагона пожилые евреи хором запели «Леха, доди», постепенно все больше и больше погружаясь в песню и уже не замечая сидевших рядом с ними хулиганов, даже забыв о том, почему они начали ее петь.
Иче-Герца Зингера в те минуты бил озноб и от пережитого только что унижения, и от восхищения перед той отрешенностью и силой веры, которая была написана в этот момент на еврейских лицах. И что самое любопытное – похоже, даже хулиганы вошли в транс под это пение, вдруг притихли и перестали отпускать свои шуточки.
Наверное, если бы молодой Зингер был сионистом, он увидел во всем происшедшем еще одно доказательство того, что евреям необходимо свое государство, где они могли бы защитить себя от антисемитов. Но Иче-Герц Зингер сионистом не был, и мыслил совсем другими категориями. Он думал в тот момент о вечном противостоянии Исава и Иакова; о том, что грубой физической силе Исава потомки Иакова всегда противопоставляют свою высокую духовность, и в итоге одерживают самую главную – духовную – победу над всеми своими врагами. И каждой клеткой тела он чувствовал в те минуты свою причастность к великому гонимому народу, у которого свой, особый путь в истории; который уже немало дал человечеству и в будущем, возможно, даст еще больше…
Это был его народ, который он знал и любил. А ведь писатель должен писать только о том, что он по-настоящему знает и любит.
Глава 4
Путь мистика
Послевоенная Варшава встретила Исаака Зингера знакомой сутолокой улиц, дребезжанием трамвая, многоголосицей рынка и призывными рекламными плакатами на витринах только что открывшихся магазинов. Город расцветал на глазах и был полон новых жителей.
Многие из них, как и сам юный Зингер, вернулись в город, оставленный на время войны. Другую часть составляли эмигранты из разных уголков рухнувшей Российской империи, бежавшие от Советской власти. Немало было и тех, кто прибыл в столицу Польши в поисках лучшей доли – в надежде найти здесь работу и помочь оставшейся в обнищавшей провинции семье.
Но – самое главное – Варшава была те годы одним из крупнейших культурных центров Европы. Во все еще ведущем полуголодное существование городе работали театры; выходили книги; устраивались грандиозные художественные выставки; в кафе и клубах кипели нешуточные страсти. Причем культурная жизнь на идиш была не менее интенсивной, чем на польском. Для того чтобы понять это, достаточно вспомнить, что в 1921–1939 г. в Польше было 1500 газет, журналов и альманахов на идиш, около 700 из которых выходили именно в Варшаве. Центром жизни польских литераторов стал писательский клуб, расположившийся на улице Тломацки, неподалеку от самой большой варшавской синагоги.
Старший брат сдержал свое слово: он устроил Исаака корректором в «Литературешен блаттер». Однако о том, чтобы поселиться в его квартире не могло быть и речи – Исраэль-Иешуа вместе с женой и детьми ютился в крохотной двухкомнатной квартирке, деля ее вместе с тестем и тещей. Значит, надо было срочно искать съемную квартиру, а из-за наплыва приезжих жилье в Варшаве стоило крайне дорого. Большинство домохозяев делили в те годы свои квартиры на множество комнат-клетушек, в которых с трудом помещалась кровать, а все удобства размещались во дворе, кишевшем крысами. Одну из таких клетушек и снял на первых порах Исаак Зингер, да и то на ее оплату у него уходила большая часть нищенской зарплаты корректора. На еду денег почти не оставалось, и бывали дни, когда будущий классик довольствовался одной ватрушкой, составлявшей сразу завтрак, обед и ужин. Обратиться за помощью к брату и, тем более, столоваться у него Исаак не решался – он знал, что тому и без того тяжело кормить семью.
И все же, несмотря на минимальную оплату, у работы корректором было свое преимущество. Считаясь штатным сотрудником редакции, Исаак получал право на вход в закрытый еврейский клуб писателей, где можно было встретить как маститых, так и начинающих еврейских литераторов, а также окололитературных барышень, желающих всеми фибрами своей души и тела быть причастными к «литературному процессу».
Здесь, в этом «Дворце идишской литературы», как называл писательский клуб сам Зингер, читались лекции на самые различные, подчас крайне далекие от литературы темы. Здесь, в этом клубе шумно обсуждались последние литературные новинки. Здесь вспыхивали и гасли романы с теми же «барышнями». Здесь под патефон танцевали невиданные Иче-Герцем прежде модные танцы – танго, фокстрот, чарльстон. Здесь завязывались новые знакомства, которые могли перерасти как в дружбу, так и в смертельную вражду.
Никого здесь не интересовало, что собой представляет юный Исаак Зингер, пишет ли он что-либо или собирается писать. Для всех он был прежде всего братом талантливого писателя Исраэля-Иешуа Зингера и представляли его именно как «брата того самого Зингера».
В то же время, когда молодые писатели узнавали о том, что этот брат к тому же работает корректором в литературном журнале, отношение их к нему резко менялось. Многие из них жаждали увидеть свои стихи или рассказы напечатанными, и ради этого были готовы пойти на что угодно. Думая, что от корректора в какой-то степени зависит отбор произведений для публикации, они, сами влача полунищенское существование, нередко приглашали его в клубное кафе на чашку кофе – в надежде, что юный Исаак замолвит за них словечко перед редактором.
Зингер понимал, что эти чашечки кофе с сахаром являются своеобразной взяткой, но принимал эти взятки хотя бы для того, чтобы просто не упасть однажды в клубе в голодный обморок. К тому же он не чувствовал угрызений совести, так как прекрасно знал, что никакого влияния на редактора не имеет, ничьих произведений в печать «пробить» не может и прямо говорил об этом. Ну, а если ему не верили, так он в этом был не виноват.
К тому времени Исраэль-Иешуа Зингер уже ушел из «Литературешен блаттер», окончательно рассорившись с его придерживающимся прокоммунистических взглядов редактором. Большую часть публикуемых на страницах этого журнала произведений составляли революционные вирши, воспевающие пролетариат, классовую борьбу, Советскую Россию и ее лидеров, ведущих мир в светлое коммунистическое будущее. Эти стихи перемежались рассказами о тяжкой доле простых еврейских рабочих, их братских отношениях с польскими пролетариями и страстном желании свергнуть власть панов и капиталистов.
В таком же духе была и публикуемая в «Литературешен блаттер» публицистика. Каждый день Исаак Зингер прочитывал гору таких рукописей, и ему было прекрасно известно, что произведения его новых знакомых по клубу ничуть не хуже, но, увы, и ничем не лучше всего этого потока прокоммунистической графомании, не имеющего никакого отношения ни к литературе, ни к реальной жизни.
К этому же периоду жизни Зингера относятся события, о которых он не очень любил вспоминать даже в своих автобиографических сочинениях, но которые самым непосредственным образом относятся к тому глубочайшему душевному кризису, через который он прошел в 20-е годы.
