Мария Ялович-Симон - Нелегалка. Как молодая девушка выжила в Берлине в 1940–1945 гг.
И наконец, Тони Киршштайн сама проболталась, что посылала за мной шпика. Эта чокнутая особа сразу же и предупредила: мнимый доктор Шпигель на самом деле мошенник и психопат.
Действительно, однажды вечером он завалился ко мне на Шмидштрассе и без обиняков объявил, что впредь мы будем видеться очень часто. Я, мол, должна сообщать ему обо всех своих знакомых. Потом он пытался произвести на меня впечатление всякими психофокусами. Твердил, что обладает сверхъестественными способностями. Вы, дескать, задумайте число от одного до десяти, и он скажет, какое число у меня на уме. Раз двадцать он успешно проделал сей фокус, пока я не решила обмануть его. И никакого конкретного числа не загадывала, просто с чувством подумала: “Гнида!” А он вдруг сказал: “Не знаю, о чем вы думали, но это не число от одного до десяти. Меня вам не обмануть!”
Я знала, в чем тут дело, – от Тони Киршштайн. Она мне рассказала, что слово, о котором человек усиленно думает, он мысленно еще и произносит, чем вызывает движения в области гортани, которые легко прочитать, когда выбор слов невелик, например числа от одного до десяти.
Господин Шпигель проводил на мне и другие опыты: сверлил меня взглядом и прикидывался, будто через него со мной говорит мой отец. Тут мне очень пригодился мой снобизм. “Папа никогда бы не заговорил тем языком, каким пользовался его конторский персонал, – сказала я, – но о подобных различиях вы, вероятно, вообще понятия не имеете”.
Тут он потерял ко мне всякий интерес и засобирался: “Поздно уже, пойду”. Я же, зная, что мне совершенно ни к чему наживать врага в лице этого человека, обещала информировать его, если замечу что-нибудь особенное.
Прежде чем порвать письмо участкового судьи Бляя, я заучила кой-какие его формулировки. Оставшись одна в своей меблированной комнатушке у Якобсонов, я вслух вела разговоры сама с собой. Представляла себе, что бы сказали в такой ситуации родители: “Судьба обошлась с этой несчастной женщиной как мачеха, и нам ее жаль. Но она опустилась, а утрату моральных устоев одобрять нельзя. Нужно порвать с ней”.
Приложив немалые усилия и забраковав несколько проектов, я написала участковому судье ответное письмо, в котором поблагодарила за благонамеренное предупреждение. Объяснила ему, что было бы неразумно показать означенной даме, что я хочу с нею порвать. Разрыв должен произойти очень осторожно и постепенно.
Но уже через несколько дней случился скандал. Вечеринки у Тони Киршштайн мало-помалу превратились в вульгарные полукриминальные сборища, нередко с оттенком непристойности. Я слыла там большим острословом и блестящей забавницей, что мне, конечно же, нравилось.
В тот вечер Тони Киршштайн посулила гостям замечательный сюрприз:
– Сейчас выключим свет – и вперед: каждый с каждой, и каждая с каждым.
Она вздумала устроить то, что теперь называют групповым сексом. Мне стало противно, но я, смеясь, сказала:
– Сперва мой сенсационный фокус. Я придумала очень веселую штуку, но для этого мне нужно пальто.
– Сгораю от любопытства! – сказала хозяйка и принесла мне пальто. Все вытаращили глаза, ожидая фокуса, а я сказала:
– Я ухожу.
– Я с тобой, – спокойно произнес ее сын Вольфганг, и мы оба вышли из квартиры.
– Куда пойдешь? – спросила я.
– Не знаю.
– И что прикажешь с тобой делать?
– Не знаю.
В общем, я взяла его с собой. Мы буквально прокрались в якобсоновскую квартиру. Ведь никто не должен услышать, что я пришла с парнем. На ночь мы могли устроиться только на моей узкой кровати. И очень гордились, когда улеглись рядом, как брат с сестрой. Наутро он ни свет ни заря тихонько ушел.
Позднее я сообразила, что из-за Тони Киршштайн впуталась в еще одну переделку. Госпожа Якобсон рассказала мне о своем зяте. Он был прикован к инвалидному креслу, страдал тяжелой формой болезни Паркинсона и почти не мог спать. Квартирная хозяйка спросила, нет ли у меня возможности достать побольше сильного снотворного. Она, разумеется, хорошо заплатит.
Я поговорила с Тони Киршштайн. “Нет ничего проще”, – сказала она. Однажды у нее уже случился конфликт с законом: она продавала наркоманам рецепты на морфий. Сейчас она тоже выписала несколько рецептов и предупредила, чтобы я покупала таблетки в разных местах по всему Берлину. Если аптекари спросят, надо говорить: “Нет, это не для меня, а для моей соседки”.
Таблетки я купила и половину полученных от хозяйки денег отдала Тони Киршштайн. Вскоре зять госпожи Якобсон умер. А несколько месяцев спустя я как-то раз приметила на ярмарке странную пару: женщину в безупречном, сшитом на заказ костюме довоенного качества, из тонкого английского сукна; мужчина, определенно лет семидесяти, все время ручищей поглаживал ее по заду, что ей, похоже, нравилось. Когда она обернулась, я узнала госпожу Лессер, сестру госпожи Якобсон и вдову больного паркинсоном. Слегка смущенно она представила мне своего нового друга, портье и соседа по кварталу. И рассказала, что его жена тоже страдала паркинсоном и умерла фактически одновременно с ее мужем. “Мы товарищи по несчастью”, – добавила она.
Когда я это услышала, у меня аж в глазах потемнело. “Вряд ли я тогда купила невинное снотворное, чтобы больного не мучила бессонница”, – подумала я. Но сколько ни пытала свою совесть, результат все время был один: я ничего плохого не замышляла. А вот Тони Киршштайн с ухмылкой заметила: “Этой штукой можно мамонта свалить”. Жизненный опыт мгновенно подсказал ей, о чем шла речь.
Часть третья
“Радуга неописуемой красоты”
Попытки бежать и переход на нелегальное положение
Вскоре после моего переезда на Шмидштрассе ко мне без предупреждения зашел Эрнст Вольф. Отпрыск весьма почтенной семьи берлинских евреев, он в свои без малого пятьдесят был не женат. Отец его долгие годы возглавлял Старую синагогу на Хайдеройтер-гассе.
Прежде чем меня отправили на завод “Сименс”, я некоторое время на добровольных началах работала в генеалогическом архиве Эрнста Вольфа. И влюбилась в него. Меня обуревали буйные, но еще весьма романтические чувства. Я тщетно надеялась на какой-нибудь знак с его стороны. Ведь девушке совершенно не подобало начинать первой.
И вдруг этот неожиданный визит.
– Ваш папенька взгрел бы меня хорошенько, вздумай я приблизиться к маленькой барышне, – объявил он, – однако ж теперь никто не защитит вас от мужской навязчивости.
Эта пошлость меня поразила. Папа умер всего несколько недель назад. Но я по-прежнему была влюблена, и между нами быстро завязался роман, обернувшийся для меня первой серьезной любовью.
Эрнст Вольф был очень глубоко связан с традицией, домашнее воспитание наложило на его образ мыслей столь глубокий отпечаток, что бóльшего еврея, чем он, просто представить себе невозможно. В этом заключалось его сильнейшее влияние на формирование мой личности.
Интимная близость с ним, однако, не принесла мне желанного. Телесный контакт разочаровал меня, только я не знала почему. Мне недоставало опыта в таких вещах, а рядом не было умного взрослого человека, которому я могла бы излить душу. Лишь гораздо позже я узнала, чтó с Эрнстом Вольфом было не так.
Теперь я часто находилась на кухне, когда госпожа Якобсон стряпала или мыла посуду. Мы с ней подружились и часами вели разговоры. Однажды я рассказала ей, что, по слухам, еврейские девушки, заключив брак с китайцем, якобы могут получить китайский паспорт, что защитит их от гонений и, наверно, даже позволит выехать из страны.
– Попробуйте, – сказала квартирная хозяйка, – вам ведь никто не мешает. Прямо через дорогу, на Нойе-Якобштрассе, есть дом, где живет уйма китайцев. На верхотуре, по-моему, на третьем или на четвертом этаже.
Я сразу пошла туда. На дверях большинства квартир красовались обычные фамилии, вроде Мюллер или Шульце, а вот на одной стояло “Пин Пан, Дин Дан, Ян Яо” и так далее. Туда-то я и позвонила. Дверь отворилась, и в коридор высыпали китайцы. Самый высокий и солидный, видимо, был у них главным. К нему я и обратилась:
– Извините… я ищу кого-нибудь, кто мог бы давать уроки вашего языка. Китайский – язык замечательный и связан с такой высокой культурой, поэтому мне хочется его выучить.
– Ты не искать китайский учитель. Ты искать фиктивный брак. – Он говорил на ломаном немецком, с сильным китайским акцентом.
– Верно, – признала я, – я еврейка и хочу уехать из этой страны. Но не хотела все с ходу выкладывать.
– Фиктивный брак стоит сорок тысяч марок, – сказал китаец. Я уже не помню точную сумму, но она была очень велика и для меня совершенно неподъемна.
– В таком случае извините за беспокойство. До свидания, денег у меня нет. – Я повернулась к выходу.
– Стой, стой! – поспешно сказал он. – Есть другая возможность. Настоящая женитьба. Бесплатно. Я приходить вечером, и мы праздновать помолвка.
