Павел Анненков - Материалы для биографии А. С. Пушкина
119
«Кавказский пленник», появившийся в 1822 году, издавался потом 4 раза: в 1824, 28, 36 гг. и в полном посмертном собрании сочинений в 1838 г. «Бахчисарайский фонтан» имел тоже 4 издания кроме первого, именно: в 1827, 30, 35 гг. и в полном посмертном собрании. В 1824 году появился, между прочим, немецкий перевод «Кавказского пленника», к которому, для сличения, приложен был весь русский подлинник целиком. Библиографы (см. «Роспись книгам из библиотеки Смирдина»){781} считают этот перевод новым изданием «Кавказского пленника», хотя настоящего издания его от автора в 1824 году и не было. Нет сомнения, что немецкий перевод с его «приложениями» сделал невозможным всякую попытку такого рода. Пушкин был огорчен, жаловался на нарушение авторских прав своих и переписывался об этом с друзьями в весьма сердитом расположении духа. Настоящее 2-е издание поэмы напечатано только в 1828 г.
120
В первом издании поэмы стих «Твоих язвительных лобзаний…» был заменен стихом «Твоих пронзительных лобзаний…»
121
В самом заглавии статьи, написанной вообще очень остроумно, заключался колкий намек. Чтобы понять его, надо вспомнить о многочисленных псевдонимах во вкусе Жуи, появлявшихся тогда беспрестанно в журналах. Критики большею частью скрывались под фирмами «жителей Бутырской слободы», «Тентелевой деревни», «Галерной гавани», «Лужницких старцев» и проч. Страницы повременных изданий испещрены именами Вередиковых, Ферулиных, Аристотелидовых и проч. Это был век псевдонимов, никого, впрочем, не скрывавших
122
местном колорите (франц.). – Ред.
123
Кстати сказать, что смелость произвольных, хотя иногда и блестящих положений была тогда в моде, как убедится всякий, кто проследит за лучшими обозрениями литературы, писанными в ту эпоху, и за возбужденной ими полемикой. Мы представили один довольно резкий образчик ее в мнении «Вестника Европы» о «Руслане и Людмиле». Из того же журнала выбираем и другой. В 1823 году «Черная шаль» Пушкина, первоначально названная им «Молдавскою песнью», положена была на музыку и, под именем кантаты, исполнялась в московском театре. Журнал, отдавая отчет о новом произведении, сильно упрекал композитора (г-на Верстовского) за то, что он расточил так много музыкального таланта на темное злодеяние каких-то неизвестных людей, молдаван, армян. «Достойно ли это того, – спрашивает критик, – чтобы искусный композитор изыскивал средства потрясать сердца слушателей», и что он будет делать, когда представится ему изображение «исторических и мифологических лиц, занимательных для каждого?» («Вестник Евр<опы>», 1823, № I){782}. Критик смешал важность исторического лица с важностью лица в поэтическом отношении, но этому мнению суждено было возрождаться еще не раз по поводу различных произведений Пушкина
124
В журнале «Мнемозина» 1824 года, например, была статья, на которую Пушкин писал свои заметки, как увидим после, и о которой упомянул даже в IV главе своего «Онегина»:
Но тише! слышишь? Критик строгий
Повелевает сбросить нам
Элегии венок убогий, и проч.
Статья называлась «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие». Сочинитель ее принадлежал к романтикам И осуждал элегии вообще и элегии Пушкина в особенности как мелочной род поэзии, не выдерживающий сравнения с парением оды{783}.Мерилом художнического достоинства обоих родов он взял восторг и пришел к заключению, что в оде заключается гораздо более поэзии, чем в элегии.
К тому же разряду запутанных мыслей об искусстве принадлежит и та, о которой упоминает в 1825 г. Пушкин в письме к брату из деревни: «У вас ересь. Говорят, что в стихах – стихи не главное. Что же главное? Проза? Должно заранее истребить это гонением, кольями, песнями на голос: «Один сижу я во компании…» И тому подоб. …»{784} О Жуковском тогда же замечает Пушкин в письме к тому же лицу: «Письмо Жуковского наконец я разобрал. Что за прелесть… его небесная душа. Он святой, хотя родился романтиком, и не греком, а человеком, да каким еще!»{785}
125
Полагаете вы отыскать следы его шагов (франц.). – Ред.
126
надменный, гордый Ипполит, даже несколько дикий (франц.). – Ред.
127
Столь черной ложью и т. д. (франц.). – Ред.
128
Где были бы вы сами и т. д. (франц.). – Ред.
129
Кроме разобранных нами произведений, к эпохе бессарабско-одесской жизни Пушкина принадлежит еще план поэмы «Вадим» – вскоре уничтоженной, но из которой известны два отрывка: «Сон» (отрывок из новгородской повести «Вадим») и «Два путника»{786}. В дополнение к картине литературной деятельности Пушкина прилагаем еще числовые пометки, сохранившиеся в тетрадях его на поэмах. Первая глава «Онегина» кончена 23 октября 1823 года, в Одессе{787}; вторая – 8 декабря того же года и там же; третья начата в Одессе же, 8 февраля 1824 года. В сентябре 1824 года Пушкин находился в Михайловском, и в следующем месяце «Цыганы», еще начатые в Одессе, получили окончательную отделку, которая уже совпадает с первыми сценами «Бориса Годунова».
130
Деревянный дом Михайловского с одним этажом стоит на небольшом косогоре, внизу которого с одной стороны течет река Сороть, впадающая в Великую. Фасад дома обращен задом к реке и лицом к небольшому скверу, сзади которого тянется почти на версту густой парк с цветниками и дорожками
131
См. сказки Арины Родионовны в Приложении II к «Материалам».
132
Вот что писал сам Пушкин осенью 1824 года из деревни к брату: «Знаешь ли мои занятия? До обеда пишу записки, обедаю поздно, после обеда езжу верхом, вечером слушаю сказки и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания. Что за прелесть эти сказки! Каждая есть поэма. Ах, боже мой! Чуть было не забыл. Вот тебе задача: историческое, сухое известие о Разине…»{788} У нас есть еще весьма любопытный документ о хозяйственных хлопотах Пушкина, когда в 1825 году, по отъезде отца и матери из деревни, он остался один в Михайловском. Документ содержит трогательную черту в отношении Арины Родионовны: «У меня произошла перемена в управлении. Розу Григ<орьевну> я принужден был выслать за <непристойное> поведение и слова, которых не должен я был вынести. А то бы она уморила няню, которая начала от нее худеть. Я велел Розе подать мне счеты. Она показала мне, что за 2 года (1824 и 25) ей ничего не платили и считает по 200 р. на год – итого 400 р. По моему счету ей следует наличных денег 300 р. Из оных 100 выдан ей, а 200 перешлю в С.-Петербург. Узнай и отпиши обстоятельно, сколько именно положено ей благостыни и заплачено ля что-нибудь в эти два года. Я нарядил комитет из Насилья Архипова и старосты{789}, велел перемерить хлеб и открыл некоторые злоупотребления, т. е. несколько утаекных четвертей… покамест я принял бразды правления»{790}.
