Леонид Юзефович - Самодержец пустыни
Для начала председательствующий Опарин задает подсудимому несколько вопросов, призванных охарактеризовать его как личность. “К какой партии принадлежите?” – спрашивает он, в частности. “Ни к какой”, – отвечает Унгерн, что не помешало суду в своем приговоре записать его “по партийности монархистом”.
Затем зачитывается следственное заключение с обвинением из трех пунктов: первый – действия под покровительством Токио, что выразилось в планах создания “центральноазиатского государства” и пр.; второй – вооруженная борьба против Советской власти с целью реставрации Романовых; третий – террор и зверства.
О п а р и н: Признаете себя виновным по данному обвинению?
У н г е р н: Да, за исключением одного – в связи моей с Японией.
Он, безусловно, искренен. За несколько часов до смерти никакие политические резоны над ним уже не властны, но он хочет сам отвечать за дело своей жизни. Уходить из нее с клеймом японской марионетки для него унизительно.
Очередь задавать вопросы переходит к обвинителю. Как вспоминал сидевший в зале Черкашин, Ярославский держался “с большой важностью, желая показать себя очень значимым человеком”. Он сразу перевел ход процесса в принципиально иную плоскость. Его задача – выставить Унгерна типичным представителем не просто дворянства, но именно дворянства прибалтийского, самой, как он выражается, “эксплуататорской породы”. Еврей Ярославский решил сыграть на русских национальных чувствах в их низменном варианте, поэтому происхождение Унгерна не должно остаться без внимания.
Я р о с л а в с к и й: Прошу вас более подробно рассказать о своем происхождении и связи между баронами Унгерн-Штернбергами германскими и прибалтийскими.
У н г е р н: Не знаю.
Я р о с л а в с к и й: У вас были большие имения в Прибалтийском крае и Эстляндии?
У н г е р н: Да, в Эстляндии были, но сейчас, верно, нет. Никаких имений лично у него никогда не было, он следует выбранной еще в юности роли классического аристократа, землевладельца и воина.
Я р о с л а в с к и й: Сколько лет вы насчитываете своему роду?
У н г е р н: Тысячу лет.
“Тысячелетняя кровь имела для палачей особый букет, как старое вино”, – не совсем верно прокомментирует эту реплику один из эмигрантов. На самом деле обвинителя интересовал не “возраст крови”, а ее состав. Как Унгерн заявлял, что все главные большевики – евреи, так Ярославский счел нужным подчеркнуть, что в верхах Белого движения немало немцев.
Я р о с л а в с к и й: Один из ваших родственников судился с Мясоедовым за измену?
У н г е р н: Да, дальний.
Имеется в виду Альфред Мирбах, муж его единоутробной сестры. Вопрос рассчитан на публику, еще не забывшую громкого процесса по делу Мясоедова; шесть лет назад этот жандармский полковник был повешен как немецкий шпион. Поскольку большевиков объявляли агентами Германского генштаба, Ярославский намекает, что предателями России были как раз такие, как Унгерн и его окружение.
Я р о с л а в с к и й: Чем отличился ваш род на русской службе?
У н г е р н: Семьдесят два убитых на войне.
Ответ не дает желаемого результата. Ярославский оставляет эту, как выясняется, невыигрышную тему и сосредоточивается на нравственном облике подсудимого с упором на его уже не национальной, а классовой сущности. Всплывает аттестация, в 1917 году выданная Унгерну полковым командиром, бароном Врангелем. В ней говорится, что он “в нравственном отношении имеет пороки – постоянное пьянство, и в состоянии опьянения способен на поступки, роняющие честь мундира”.
Я р о с л а в с к и й: Судились вы за пьянство?
У н г е р н: Нет.
Я р о с л а в с к и й: А за что судились?
У н г е р н: Избил комендантского адъютанта.
Я р о с л а в с к и й: За что?
У н г е р н: Не предоставил квартиры.
Я р о с л а в с к и й: Вы часто избивали людей?
У н г е р н: Мало, но бывало.
Я р о с л а в с к и й: Почему же вы избили адъютанта? Неужели только за квартиру?
У н г е р н: Не знаю. Ночью было.
Это кажется диалогом из пьесы абсурда, но малозначащий эпизод пятилетней давности нужен Ярославскому, чтобы перейти к событиям более близким, более страшным и, как он стремится доказать, имеющим корни в предшествующей жизни подсудимого.
Я р о с л а в с к и й: Когда вы ушли на Мензу, вы уничтожали деревни и села. Вам известно было, что трупы людей перемалывались в колесах (мельничных. – Л.Ю.), бросались в колодцы и вообще чинились всякие зверства?
У н г е р н: Это неправда.
Ярославский просит зачитать показания, подтверждающие его слова, после чего конкретными вопросами воссоздает картину ургинского террора: убийства евреев и служащих Центросоюза, насилия над китайцами, расстрелы, виселицы, палки, сажание на лед, на раскаленную крышу. Унгерн все признает.
По рассказу Черкашина, он называл евреев “трупными червями”, прогрызшими государственное тело России, “зычным командным голосом” винил их в смерти Александра II, Стольшина, Николая II с семьей, в “развязывании братоубийственной войны, искусственно разделившей народы империи на два непримиримых лагеря”, и, обращаясь к сидящим в зале, предсказывал, что “через 10–15 лет все они поймут, в какую бездну бесправия тащат их большевики-евреи”[212].
В опубликованной стенограмме процесса ничего этого нет. Возможно, было вычеркнуто цензурой, оставившей только слова Унгерна о том, что он “считает причиной революции евреев и падение нравов, которым евреи воспользовались”. Вероятнее, впрочем, что именно так он и говорил, а узоры по этой канве расшивал уже сам Черкашин. “Зычный голос” и апелляция к публике тем более сомнительны. Легенд о бесстрашном поведении Унгерна во время процесса было множество; корейцы Кима, вернувшись в Харбин, будто бы рассказали, что со скамьи подсудимых он “издевался над судьями и большевистской властью до тех пор, пока один из комиссаров не выстрелил ему в затылок” прямо в зале суда.
На самом деле перед лицом неминуемой и близкой смерти человек редко выступает в роли обвинителя. Земной суд, каковы бы ни были судьи, должен казаться ему прологом другого, высшего, перед которым он скоро предстанет и где его смирение, как и честность ответов на этом, предварительном суде, тоже будут учтены. Непримиримость – доблесть тех, кто надеется получить отсрочку, и утешение для их оставшихся на свободе соратников.
Я р о с л а в с к и й: Вы признаете себя верующим человеком, христианином-лютеранином. Как у вас вяжется понятие о религии как основе нравственности с такими жестокостями, как убийство бурят, китайцев и даже детей?
У н г е р н: Это грех.
Я р о с л а в с к и й: Как же вы могли писать, что посланы самим богом для спасения Монголии?
