Игорь Курукин - Анна Иоанновна
Чтобы удержаться у власти, Волынскому надо было, как Бирону, Остерману или Миниху, уяснить предел своих возможностей, понять круг обязанностей, которые делали бы его необходимым, и не посягать на чужой «огород». Но удалой министр своими амбициями насторожил всех. Выдвигаясь на первый план, он подрывал позиции не только Остермана, но и самого Бирона. К тому же у нетерпеливого Волынского не хватало умения приспосабливаться; он горячился, в раздражении мог сказать, что «резолюции от неё (императрицы. — И.К.) никакой не добьёшься, и ныне у нас герцог что захочет, то и делает». В Кабинете министров Остерман постоянно представлял возражения на резолюции и проекты указов, составленные Волынским, подчёркивая их недостатки.
Очевидно, Волынский осознавал, что справиться с двумя ключевыми фигурами ему не по силам. Поэтому он решил вначале сосредоточиться на Остермане. Волынский показал Бирону специально переведённую на немецкий язык копию письма императрице с объяснениями по поводу жалобы «отрешённых» за какие-то «плутовства» шталмейстера Кишкеля и унтер-шталмейстера Людвига, обвинявших его в «непорядках» на конных заводах. Министр оправдывался, что служит «без всякого порока», а в доказательство своей честности упомянул свои «несносные долги», из-за которых мог «себя подлинно нищим назвать». Но на этом он не остановился — стал обличать не названных по именам, но отлично угадываемых подстрекателей (Остермана и его окружение), стремившихся «приводить государей в сомнение, чтоб никому верить не изволили и все б подозрением огорчены были».
Сам ли Бирон заподозрил министра в стремлении играть самостоятельную роль или в этом поспособствовал, к примеру, Остерман, не столь уж важно. Главное, Волынский был уверен в поддержке со стороны герцога; на следствии он даже рассказал, что Бирон рекомендовал вручить письмо Анне. Но послание пришлось не ко двору. «Ты подаёшь мне письмо с советами, как будто молодых лет государю», — выказала неудовольствие императрица.
Однако Волынский не унывал; дельный министр, бойкий придворный, краснобай, лошадник, охотник на редкость удачно вписывался в окружение Анны Иоанновны. Но именно этим он и был опасен Бирону, тем более что «забегал» ко двору императорской племянницы, где сам герцог потерпел поражение в попытке стать её свёкром. Приятель Волынского кабинет-секретарь императрицы Иван Эйхлер ещё летом 1739 года предостерегал: «Не очень ты к принцессе близко себя веди, можешь ты за то с другой стороны в суспицию впасть: ведь герцогов нрав ты знаешь, каково ему покажется, что мимо его другою дорогою ищешь». Предостережения не помогли — Волынский не скрывал радости от провала сватовства сына Би-рона к Анне Леопольдовне: при его удачном исходе иноземцы «чрез то владычествовали [бы] над рускими, и руские б де в покорении у них, иноземцов, были». Его не смущало, что брак мекленбургской принцессы и брауншвейгского принца трудно назвать победой русских. Вероятно, он рассчитывал на пост первого министра при младенце-императоре, родившемся от этого брака, и его неопытной матери, что было бы исключено, если бы принцесса породнилась с семейством Бирон. Брачные намерения герцога Волынский расценил как «годуновской пример».
Он всё реже являлся к Бирону, жаловался: «…пред прежним гораздо запальчивее стал и при кабинетных докладах государыне герцог больше других на него гневался; потрафить на его нрав невозможно, временем показывает себя милостивым, а иногда и очами не смотрит». «Ныне пришло наше житьё хуже собаки!» — сокрушался Волынский, заявляя, что «иноземцы перед ним преимущество имеют»{670}.
Устранение соперника подготовил опытнейший Остерман. В 1741 году после ареста он пытался отрицать какое-либо отношение к делу Волынского и утверждал, что о том «не старался» и вообще ни при чём, а осудила виновного «учреждённая на то особливая комиссия». Но в бумагах вице-канцлера обнаружилось поданное императрице «мнение и прожект ко внушению на имя императрицы Анны, каким бы образом сначала с Волынским поступить, его арестовать и об нём в каких персонах и в какой силе комиссию определить, где между прочими и тайный советник Неплюев в ту комиссию включён; чем оную начать, какие его к погублению вины состоят и кого ещё под арест побрать; и ему, Волынскому, вопросные пункты учинены». На прямой вопрос следователя: «Для чего ты Волынского так старался искоренить?» — Остерман 15 декабря 1741 года ответил определённо, «что он к погублению Волынского старание прилагал, в том он виноват и погрешил». Он признал и сделанное по его инициативе назначение к следствию своего «приятеля» Неплюева, «ибо оной Волынский против меня подымался»{671}.
Подготовил удар и Бирон. Возможно, каплей, переполнившей чашу его терпения, стал очередной конфликт с Волынским. На просьбу польского посла И. Огиньского о возмещении убытков, причинённых шляхте проходившими по территории Речи Посполитой русскими войсками, Бирон изъявил согласие, Волынский же подал мнение о недопустимости подобных уступок, вытекавших из «личных интересов» герцога Курляндии — вассала польского короля. Объяснение произошло публично, и взбешённый Бирон заявил, что «не возможно служить её величеству вместе с людьми, возводящими на него такую клевету». Этот инцидент послужил сюжетом для картины В.И. Якоби «А.П. Волынский на заседании Кабинета министров» (1875): Артемий Петрович разрывает бумагу с польскими претензиями, а за ним пристально наблюдают коварный Остерман и спрятавшийся за ширмой Бирон.
В поданной Анне Иоанновне челобитной (документ не имеет даты, но в бумагах следственной комиссии указано, что он приобщён к делу 16 апреля 1740 года{672}) обер-камергер обвинил соперника в возведении «напрасного на безвинных людей сумнения» и прежде всего на него самого, кто «с лишком дватцать лет» несёт службу и «чинит доклады и представления». Заодно Бирон вспомнил, что кабинет-министр осмелился «в покоях моих некоторого здешней Академии наук секретаря Третьяковского побоями обругать». Волынскому ставили в вину не сами «побои», а нанесение их во дворце, что уже подходило под статью об оскорблении величества в духе «государева слова и дела».
Объединение двух мощных фигур сокрушило Волынского, хотя фавориту оказалось нелегко получить санкцию на расправу с соперником. Миних утверждал, что «был свидетелем, как императрица громко плакала, когда Бирон в раздражении угрожал покинуть её, если она не пожертвует ему Волынским и другими», а секретарь Артемия Петровича Василий Гладков на следствии дал показания, что Бирон, стоя перед Анной Иоанновной на коленях, говорил: «Либо ему быть, либо мне». Анну Иоанновну подталкивали к решению и другие царедворцы: давний противник министра обер-шталмейстер Куракин убеждал её, что Пётр I «застал Волынского уже на такой скверной дороге, что накинул ему петлю на шею». «Следовательно, если ваше величество не затянете петли и не повесите негодяя, то мне кажется, что в этом отношении желание и намерение великого государя не будет выполнено», — пересказал его оригинальную аргументацию саксонский посланник Зум 9 апреля 1740 года{673}.
