Алла Марченко - Есенин. Путь и беспутье
Однако Цветаева, отдадим должное ее профессиональной изобретательности («изобретательности до остервенения»!), находит все-таки способ С. Е. упомянуть и даже ввести в сюжет. Как же она это делает? А вот как.
Сначала, дабы выразить свою излюбленную мысль – о невозможности определить тему лирического произведения, не ссылаясь на источник, почти цитирует блистательный «имаж» из давней рецензии Есенина на роман Андрея Белого «Котик Летаев».
Цветаева, 1929:
...«…Точно ловишь какой-то хвост, уходящий за левый край мозга…»
Есенин, 1918:
...«…Он (А. Б. – А. М. ) зачерпнул словом то самое, о чем мы мыслим только тенями мыслей, наяву выдернул хвост у приснившегося во сне голубя…»
Затем, вроде бы без нажима, замечает: «Оба (и М., и П. – А. М. ) на песню неспособны. Маяковский потому, что сплошь мажорен, ударен и громогласен. Так шутки шутят и войсками командуют. Так песен не поют». Не способен на песню и его антипод, ибо «перегружен и перенасыщен»: «В Пастернаке песне нет места. Маяковскому самому не место в песне».
Казалось бы: ну и что? В певкости Жуковский даже Пушкину отказывал! Дело, однако, в том, что в понимании Цветаевой не-певкость – категория не эстетическая: «Для того чтобы быть народным поэтом, нужно дать целому народу через себя петь».
А теперь умножьте итоговую эту максиму на еле заметную, легкокасательную проговорку, как бы апропо, по ходу дела вставленную между строк: «блоково-есенинское место до сих пор в России вакантно».
И что же в итоге выходит? Не по замыслу-сценарию, а по внутреннему чувствованию? А вот что в итоге выходит, если, конечно, следовать за М. Ц., придерживаясь не главной сюжетной прямой, а еле заметной, словно бы симпатическими чернилами обозначенной боковой линии.
Пастернак представляет лирику современной России всего лишь в качестве временно исполняющего обязанности, то есть только потому, что вакансия народного лирического поэта, за безвременной гибелью сначала Блока, а спустя четыре года Есенина, оказалась «пустой».
В 1936-м Марина Ивановна, в письме к Пастернаку, скажет об этом с беспощадной, злой и ядовитой откровенностью:
«Тебя сейчас любят все, п.ч. нет Маяковского и Есенина, ты чужое место замещаешь».
Письмо (видимо, неотосланное) датировано мартом, и у нас, судя по дате и контексту, нет оснований сомневаться в том, что беспощадная ее резкость – не что иное, как гневная реакция на январский номер «Известий», тот, где полностью опубликовано стихотворение Пастернака «Художнику», в котором Сталин назван «гением поступков».
В современных массовых изданиях стихи ополовинены, их и не обсуждает, и не цитирует даже Дмитрий Быков в получившей первую премию «Большой книги» биографии Пастернака [67] . Но современники, в том числе и русские парижане, прочли их в первой редакции. Вот что было в отрезанной после «разоблачения культа личности» половинке текста:
И в те же дни на расстоянье
За древней каменной стеной
Живет не человек – деянье:
Поступок ростом с шар земной.
Судьба дала ему уделом
Предшествующего пробел.
Он – то, что снилось самым смелым,
Но до него никто не смел.
……
И этим гением поступка
Та к поглощен другой поэт,
Что тяжелеет, словно губка,
Любою из его примет.
Маяковский прожил «под Сталиным» почти пять лет. Но даже в поэме «Хорошо!», посвященной десятилетию Октября, умудрился не «вставить» фигуру Вождя в число тех, кто в реальности делал Революцию. Отсутствие имени Сталина в юбилейной поэме, прочитанной 18 октября 1927 года в Красном зале Московского горкома партии, приобретает особое значение, если вписать его в ситуацию тех дней. 7 ноября 1927 состоялась демонстрация противников Сталина. Они вышли на улицы Москвы под лозунгом: «Выполним Завещание Ленина!» По-видимому, акция была запланирована, так как демонстрантов встретили спецотряды. Врываясь в колонны, они вырывали «преступные» плакаты. Правда, в поэме «Владимир Ильич Ленин» (1924) Сталин вскользь все-таки упомянут, однако руководит восстанием не он, а Троцкий:
– Вас / вызывает / товарищ Сталин.
Направо / третья, / он / там. —
– Товарищи, / не останавливаться! / Чего стали?
В броневики / и на Почтамт!
По приказу / товарища Троцкого! —
– Есть! – / повернулся / и скрылся скоро.
И только / на ленте / у флотского
Под лампой / блеснуло / – «Аврора».
Названо имя Сталина и в стихотворении «Домой!» (1925), но без указания на его главенство. Он и здесь всего лишь один из докладчиков на Пленуме ЦК: «Я хочу, / чтоб к штыку / приравняли перо, / с чугуном чтоб / и с выделкой стали о работе стихов, / от Политбюро, / чтобы делал / доклады Сталин».
Словом, нет ничего удивительного в том, что после смерти автора строку из ленинской поэмы по приказу товарища Троцкого вычеркнули, а Маяковского стали потихоньку сталкивать с «корабля современности». Подготовленное стараниями Бриков собрание сочинений было приостановлено, прошедшее все инстанции решение об открытии мемориального музея положено под сукно, из школьных программ исключили и «Хорошо!», и «Владимира Ильича Ленина».
Считается, что инициатором всех этих акций был Н. И. Бухарин, объявивший в августе 1934-го с трибуны на Первом Съезде писателей, что Маяковский – всего лишь производитель утративших актуальность агиток и шершавых плакатов. На самом деле, как и в случае с Пастернаком, который на том же Съезде и в том же докладе торжественно произведен из просто поэтов в Поэты номер один, Бухарин всего лишь озвучивал решение (и хотение) Сталина. Пастернак награждался за стихи 1932 года «Столетье с лишним, не вчера…», Маяковский (посмертно) наказывался. И то и другое было сделано по-сталински: грубо, зримо, материально. Экипированный в кремлевском спецателье, Пастернак представляет советскую поэзию на антифашистском Конгрессе в Париже. По возращении ему вручают трехмесячную путевку в элитный санаторий. Чудесным образом разрешается и квартирный вопрос. В самом скором времени БЛ «получит» и дачный особняк в элитном поселке Переделкино, и отдельную квартиру в престижном доме в Лаврушинском переулке. Да что там дача? Сам Сталин спрашивает у него, мастер ли Осип Мандельштам! Лично! Сталин! По телефону!
И вдруг… В декабре 1935-го Лилия Юрьевна Брик, собравшись с духом, пан или пропал, написала письмо товарищу Сталину. Не длинное, не короткое, как раз такое, какое и следовало написать, чтобы не только музейно сохранить, но и «реализовать» «огромное революционное наследие Маяковского». И – о чудо! Ответом на это письмо была следующая резолюция: «Тов. Ежов, очень прошу вас обратить внимание на письмо Брик. Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. Безразличие к его памяти и его произведениям – преступление». К Новому году переписанный Лилией Юрьевной текст выучила вся Москва.
Ну, теперь попробуем поставить себя в незавидное положение Пастернака, который почти полтора года – с августа 1934-го по декабрь 1935-го существовал в головокружительно высоком статусе. Легендарная резолюция не просто отставила его от вечной славы Перводержавного поэта. Согласно этой резолюции, мнение Пастернака о Маяковском, зафиксированное в «Охранной грамоте»: «Его место в революции, внешне столь логичное, внутренне столь принужденное и пустое, навсегда останется для меня загадкой», – решительно не совпадало с мнением отца народов и, значит, попадало под графу преступление. К счастью, об этой «путаной» повести никто из референтов Председателя литературного колхоза почему-то не вспомнил. Почетного отставника всего лишь задвинули в книжный угол, где он, как и предполагала Марина Цветаева, рос себе и рос. Угол был комфортабельным, почти богатым, особенно по сравнению, скажем, с бездольем, бездомьем и нищетой Ахматовой. («Мир не видел такой нищеты…») И тем не менее: угол – это всего лишь угол, из которого Пастернак вырвется в мировой резонанс только через двадцать с лишним лет.
