Владимир Алпатов - Языковеды, востоковеды, историки
Однако историку хотелось иметь и собственную исследовательскую тему. Он, как и многие советские ученые его поколения, не любил «мелкотемья» и мыслил глобальными категориями. Его всегда волновала проблема славянофильства и западничества, выбора Россией своего исторического пути. Об этом он писал даже в личных письмах, а любимой его оперой была «Хованщина» Мусоргского, где он видел близкую ему историческую концепцию. И он выбрал для разработки тему «Русская историческая мысль и Западная Европа». Ему хотелось рассмотреть, как в России формировались знания о Западе и как на Западе формировались знания о России. Серия книг должна была охватить период от Киевской Руси до наших дней, Михаилу Антоновичу очень хотелось показать, как Россия долгие столетия металась между подражанием Западу и поисками собственного пути развития, пока не стала после Октября, наоборот, примером для остального мира. Тема, конечно, была очень широка, Недавно в журнале «Вопросы истории» опубликованы дневники М. В. Нечкиной, в которых о ее выборе Алпатовым написано в неодобрительном тоне: тема сама по себе интересна, но не Алпатову ей заниматься. По-видимому, она исходила, как когда-то Е. А. Косминский, из того, что человеку из деревни для ее разработки не хватит культуры.
Тем не менее, работа пошла, первая часть исследования в 1966 г. была защищена в качестве докторской диссертации (оппоненты Л. В. Черепнин, А. А. Зимин, В. Д. Королюк). Затем в 1973 и 1976 гг. вышли два тома, третий, незаконченный том вышел посмертно в 1985 г. Автор успел дойти примерно до середины XIX в. (с некоторыми пробелами). Алпатов писал «обобщающий» труд, не претендуя на открытие новых фактов и имен и основываясь на опубликованных отечественных исследованиях. Конечно, в его подходе была вторичность и компилятивность, особенно сказывавшаяся в зарубежной части: когда-то отец штудировал Фюстеля де Куланжа в оригинале, но теперь он уже отвык от чтения иностранных текстов и брал материал из публикаций по-русски (иногда в отношении англоязычных публикаций просил моей помощи). Но оценки его были, разумеется, собственными, и свою задачу он видел в том, чтобы разрозненные фрагменты свести в общую картину.
Не будучи специалистом в данной проблематике, я не беру на себя смелость давать научную оценку этому трехтомнику. Отмечу лишь, на мой взгляд, главное. Конечно, идейная основа – марксистская, иначе быть и не могло. Марксизм был хорошо освоен в МИФЛИ, «французская буржуазная историография» XIX в. и тем более историки вроде С. М. Соловьева на его фоне казались архаикой, а современную западную историческую науку отец не знал. Кое-что он узнавал из моих рефератов (именно тогда я впервые столкнулся с именем Р. Пайпса), но ученые вроде Пайпса отталкивали явной политической ангажированностью. Чистая же «фактография» была не в его духе. В то же время постоянная его черта – стремление к максимально возможной объективности. Даже у идейно враждебных историков Алпатов искал нечто интересное и примечательное. Особенно это видно в разделах о норманнском вопросе и П. Я. Чаадаеве.
Вопрос о норманнах и происхождении русского государства всегда был больным в отечественной историографии, часто оценки подогревались политическими симпатиями и антипатиями. Но у Алпатова видно стремление избежать крайних оценок. Он указывал, что надо разграничить проблемы формирования государства и происхождения династии. Нет оснований считать Рюрика и Олега славянами, но из этого не следует, что русская государственность создавалась исключительно извне, что германцы были намного культурнее славян. А в отношении П. Я. Чаадаева Алпатов стремился преодолеть традиционные подходы к нему, основанные на единственном его сочинении – первом из «Философических писем». Оно дает основание считать его автора крайним западником, тогда как идеи Чаадаева позже эволюционировали совсем в иную, «русскую» сторону, но эта эволюция не вписывается в привычные схемы.
Конечно, сейчас во многих случаях стали приняты иные оценки. В почете крайнее западничество, противовесом ему иногда служит крайнее славянофильство, а поиски «золотой середины» как бы не ко времени. Но сейчас в Интернете я нахожу ссылки на эти три книги, замены которым по их тематике, кажется, пока нет. Они продолжают использоваться.
Но даже в столь широкой теме отцу было тесно. Более тридцати лет в нем боролись историк и писатель. После первой «Комсомольской бурсы» много лет он был далек от сочинительства, но в 1948 г., работая в издательстве, оставшись в обеденный перерыв на рабочем месте, вдруг стал набрасывать речь казака по случаю празднования 100-летия Отечественной войны 1812 г. В 1912 г., когда ему не было и девяти лет, отец наблюдал на хуторе эти первые в его жизни публичные торжества и запомнил, что тогда говорили жители Сибилёва. Обеденный перерыв закончился, сослуживцы вернулись, и зав. редакцией порвал текст и бросил его в корзину. Но стремление писать о казаках у него осталось, и уже в следующем году появились первые наброски будущего романа.
Как и в области истории, начинающий писатель (которому было уже под пятьдесят) сразу поставил глобальную задачу: написать роман. Работа над ним заняла около двадцати лет, автор писал его ради чистого интереса, сначала не думая о публикации. Лишь в начале 60-х начались попытки пробиться в издательство «Советский писатель», поначалу неудачные. И все-таки в 1970 г. роман там вышел, а спустя три года появилось и второе издание (в 1985 г. было и третье, посмертное). Названия его менялись: то «Казачьи поколения», то «Повесть о России», то «Загоралась во поле травушка» (строка из цитируемой в романе казачьей песни), в итоге он стал именоваться «Горели костры». Менялись и композиция, и сюжетные линии, и даже время действия. С самого начала автор ставил перед собой задачу связать две главные темы: хорошо ему известный донской казачий быт и революцию. По первоначальным замыслам, действие романа должно было начинаться в дореволюционные годы, охватывать революцию и гражданскую войну и доходить чуть ли не до современности.
Конечно, такая тематика сразу заставляла вспоминать о М. А. Шолохове, тогда уже живом классике и почти земляке (Вёшенская и Митякинская станицы входили даже в один округ области Войска Донского, хотя имели некоторые различия, в том числе диалектные, что подчеркивал отец). Алпатов никогда лично не знал Шолохова, хотя еще до техникума на учительских курсах от коллег из Вёшенской слышал, что там объявился свой писатель, фамилия которого показалась отцу какой-то совсем «не писательской». Уже после выхода романа живший в Вёшенской друг отца по техникуму устроил там читательскую конференцию, отец поехал в знаменитую станицу, взяв и меня. Он ехал в надежде встретиться с классиком и подарить ему роман, но секретарь Шолохова (тоже его знакомый еще по Ростову) не пропустил. Но существование столь крупного писателя со столь близкой тематикой, конечно, уязвляло Михаила Антоновича (к тому же он с детства усвоил казачью привычку смотреть сверху вниз на местное не казачье население, а Шолохов был не казак), отсюда он так выделял ошибки Шолохова в описании боя под Глубокой. Видимо, поэтому он, в конце концов, решил разойтись с «Тихим Доном» и начать эпопею не с предреволюционных лет, как первоначально планировалось, а с первых лет ХХ в., Шолоховым не затронутых, пожертвовав идеей сделать себя прототипом главного героя. В итоге роман, где Михаил Антонович в соответствии с реальным временем лежит в люльке и еще не может действовать, так и остался в пределах 1903–1905 гг.
