Владимир Соловьев - Быть Сергеем Довлатовым. Трагедия веселого человека
Договариваемся о встрече у японцев в «Бамбуке»:
— Увидимся, сушимся и сашимимся. — А когда я заказываю темпуру, добавляет: — O tempura! o mores!
Саша полагает, что в нем гармонично сочетается мания величия с комплексом неполноценности, и любит рассказывать истории и даже предыстории из своей жизни.
— Тебе следовало бы отмечать не день рождения, а день зачатия, — говорю я.
— Если бы знать, — вздыхает Саша.
— Чего проще! Отсчитай девять месяцев.
— Семь. Я из недоношенных.
Он был единственным ребенком на большую семью: адвокат-папа, которого прозвали «катафалк», был четырежды женат, и четыре раза замужем была его мама, но только последний их брак оказался результативным. Все бывшие супруги сохранили дружеские отношения, собирались вместе и баловали Сашу. Саша родился во время войны, на подходе его юбилей, а когда он родился, папа-адвокат-катафалк предупредил, чтобы ребенка не обрезали: «Кто знает, чем все это закончится».
— Я ему обкусала, — говорит его жена Майя, которая называет меня кисуленькой.
По-любому, Саша православный — в юности крестился.
Настаивает на том, что постриг и обрезание — аналогичные процессы, так как совершаются одним инструментом — ножницами. Не всегда: в древности обрезали каменным ножом — видел на ренессансных фресках и рельефах, а своими глазами — как раббаи откусывает крайнюю плоть у каких-то совсем уж ортодоксальных евреев: эка, куда меня занесло!
— Что мы сегодня празднуем? — спрашиваю я.
— Ну, Новый год… — говорит Саша.
— День обрезания Христа — с этого и началась Новая эра.
Когда у Саши, довольно рано, начались проблемы в школе с вызовом родителей, отец сказал матери:
— Я тебе дал деньги на аборт, а ты купила платье. Вот теперь сама и расхлебывай.
У Саши глагол короче и похлеще, но нельзя так нельзя.
— Что остается в памяти? — задумчиво говорит он. — Варфоломеевская ночь, Кристалл Нахт, первая брачная ночь.
— В первую брачную ночь редко кто теперь теряет девственность. Днем с огнем.
— А ты что, стоял со свечой?
Некоторые Сашины байки я знаю наизусть, но все равно слушаю как впервые — он еще классный исполнитель. Скажем, история с «Интуристом», куда Саша поступал работать и выдержал все экзамены, но потом директор по фамилии Гальперин говорит ему:
— Вы нам подходите. Но, понимаете, у нас процентная норма на евреев, только один я, а вы — Рабинович. Возьмите лучше фамилию матери. Как фамилия вашей матери?
— Кац.
— Вали-ка ты отсюда нах!
Когда мы с ним встречаемся, у нас обязательный тост за четвероногих — за наших собак и кошек. Я добавляю сюда трехмесячного беби от затесавшейся среди нас пары сравнительно молодых родаков. Мамаша не знает, обижаться ей или нет, что ее малявку приравняли к животному миру. Я напоминаю о загадке сфинкса: утром на четырех, днем на двух, вечером на трех. И чем собаки или кошки хуже нас? Ссылаюсь на Екклезиаста:
— Кто знает: дух сынов человеческих восходит ли вверх, и дух животных сходит ли вниз, в землю?
По кругу идет фотка младенца, я пью за то, что они хорошо поработали. Саша смягчает мой тост:
— За продюсеров.
— За лучших из лучших, — говорит он вдруг, но я тут же вношу корректив:
— За лучших из худших.
Это ближе к реальности, даже если мы лучшие.
На панихиде нашего общего друга Саша вытащил неизвестно откуда флягу и предложил мне хлебнуть из нее. Я отрицательно покачал головой.
— Покойник бы не отказался, — сказал Саша и кивнул в сторону гроба.
Народу на панихиду пришло мало, что естественно — покойнику было 68, и наше поколение стремительно редело, а кто нам еще годится в друзья-приятели-плакальщики, кроме ровесников? Вот я и припомнил по ближайшей аналогии джондонновское «По ком звонит колокол» и, будучи на пару-тройку лет моложе покойника, последнюю строку тютчевского стихотворения на смерть старшего брата: «На роковой стою очереди».
— Поколение сходит, — шепнул я Лене Довлатовой, которую Юра Магаршак, представляя ее аудитории, назвал «Сергей Довлатов сегодня».
— Уже сошло, — поправила она меня.
— Центровики ушли, — уточнила Лена Клепикова, имея в виду Сережу и Осю.
Отправились в «Анджело», где классная antipasti caldi, то есть горячая закуска, особенно antipasto del frate — поджаренные моллюски, запеченные в раковинах устрицы, хрусткие каламри, креветки, баклажаны и грибы, фаршированные какой-то и вовсе диковинной начинкой, берем хорошее вино, а водку потихоньку разливаем свою. Грант, правда, заказывает граппу.
— Уж если поиметь, то королеву, — говорит Саша, давая каждому понюхать из своего бокала (опять двадцать пять — в реале другой глагол). — Пахнет виноградом.
— Из виноградного жмыха.
Пригубил — на вкус приятнее, чем другие национальные водяры типа саке или узо.
По ассоциации вспоминаю Бродского — одно из лучших из его нелучших эмигрантских стихов:
И восходит в свой номер на борт по трапу
постоялец, несущий в кармане граппу,
совершенный никто, человек в плаще,
потерявший память, отчизну, сына;
по горбу его плачет в лесах осина,
если кто-то о нем плачет вообще.
Не хило.
Тут повадилась мне звонить из Нью-Хэмпшера моя одноклассница, с которой никогда особенно близок не был и потерял сразу же после школы, а не видел, считай, полвека. Прочла «Трех евреев», купила еще несколько моих книг, спрашивает, я все такой же слегка кругленький, брови все еще срастаются, кожа все такая же тонкая, как у хирурга? — да, да, да, но откуда она знает про кожу, которая у меня тонкая до прозрачности? Это же надо быть такой тогда приметчивой, а теперь еще и памятливой.
Поздравляет с Новым годом. И рассказывает, что с ней приключилось. Повезла в Петербург урну с маминым прахом, а вернулась уже из Израиля, где приходила в себя и делала уколы против бешенства: на еврейском кладбище ее повалили на землю и искусали шесть одичавших псов.
— Понимаешь, меня за всю жизнь пальцем никто не тронул, а тут…
— Тебе повезло — могли загрызть насмерть.
— Я лицо и шею руками прикрывала, потом сторож прибежал, из бомжей. Там такое запустение… евреев почти не осталось. Подошла к памятнику Антокольского — ну, знаешь, там, где он в окружении своих скульптур…
Такой же в Осло — Ибсену: в центре он, а по сторонам его герои.
— Они из-за памятника и выскочили, эти кладбищенские псы. — И заплакала. — Столько швов наложили. Вот я и подалась в Израиль, благо есть к кому, чтобы подлечиться.
