Андрей Трубецкой - Пути неисповедимы (Воспоминания 1939-1955 гг.)
Но в этой бригаде я пробыл недолго, всего месяц с небольшим и был опять вознесен в придурки, вернувшись в круги медицинские. На этот раз фельдшером в амбулаторию 3-го лагпункта.
Я так и не знал толком кому обязан этим переводом в амбулаторию. Тамошним врачом стал азербайджанец Сарыев, с которым я познакомился еще в лазарете и который только недавно появился в Степлаге. Этот был типичный сангвиник, носил небольшие усики, имел золотые зубы и говорил с довольно сильным кавказским акцентом. При первом знакомстве отнесся ко мне, уж не знаю почему, очень хорошо. Теперь он мне дал знать о переводе в амбулаторию. Кроме Сарыева, в амбулатории был еще врач, некто Чеховский, западный украинец, не связанный с бандеровцами. Чеховский принимал терапевтических больных, Сарыев — хирургических.
Амбулаторией заведовала капитан медицинской службы Ермократьева (ее супруг был тоже капитаном, но внутренних войск, а чем он ведал — не знаю). Она была не глупый, видимо, хорошо инструктированный человек, но без тени мягкости или подобных добрых качеств. Был еще санитар Сангинов, тоже азербайджанец и регистратор и статистик Рудек. Состав работающих в амбулатории к моему там появлению почти полностью сменился, кроме Чеховского. Предшественником Сарыева был венгр Панго, культурный, образованный, но какой-то малоприятный и, я сказал бы, фальшивый человек. Говорили, что по специальности он журналист, а не медик. Сарыев понуждал меня принимать у Панго хирургическое имущество очень скрупулезно, но я этого не делал — Панго списывали на общие работы, и я не хотел доставлять ему неприятности за недостачи. До Рудека статистиком был пожилой человек — репатриант из Китая (таких в лагере было довольно много) Волошин. Говорил, что он дальний родственник Максимилиана Волошина. Из амбулатории он прямо попал в БУР. Сменивший его Рудек был неприятным, прилипчивым и в то же время скользким типом, сразу возбудившем во мне большое недоверие.
В амбулатории было два приема — утренний и вечерний. Больные — в основном со всякими травмами, нарывами, простудами, радикулитами. Врач имел право освобождать от работы, но количество освобождаемых в день было лимитировано. В свободное от работы время врачи посещали бараки (наблюдение за чистотой) да несли ночные дежурства. Дежурный снимал пробу на лагпунктовской кухне и вел прием больных перед ночным разводом на шахты. Ко всем этим обязанностям привлекли и меня. Работа была не утомительной, а главное новой, и я чему-то учился.
Вскоре в амбулатории появилось новое лицо — вольная врач Фролова, только что окончившая один из московских мединститутов. Она была новичок в системе МВД, и ее еще не испортила пропаганда лагерного начальства. Вот характерный эпизод. Был вечерний прием перед разводом на ночную смену в шахты (3-й лагпункт был чисто шахтерским). Прием вела Ермократьева и отправила на работу двух работяг с довольно большими нарывами на пальцах. Когда их бригады стояли на вахте, ожидая очереди на шмон перед выпуском за зону, в воротах показалась Фролова, шедшая в амбулаторию. Эти двое обратились к ней, и Фролова освободила их от работы. В амбулатории она сообщила это Ермократьевой. Ее кабинет отделяла тонкая фанерная перегородка, и все, что там говорилось, было слышно. Ермократьева накинулась на Фролову: «Вы же знали, что я веду прием! Почему вы вернули заключенных?» — «Но ведь с такими руками они не могут работать». — «Ничего, могут». — «Но ведь мы должны гуманно относиться к людям». — «Гуманно? Забудьте это здесь!» — «Ну, я не знаю...» — «Я вам это говорю». Диалог довольно характерный. Интересно, что во времена ломки лагерной системы, которые наступили после марта 1953 года, Ермократьева сделалась весьма демократичной, и лагерники, не знавшие ее в 50 году, называли ее Демократьевой.
Отношение этих двух женщин к нам, медикам, было вежливое, но никогда не простиралось за пределы профессии. Некоторым заключенным Ермократьева дозволяла в разговорах с собой безобидно пошутить. Это было для нее своего рода развлечением. Таким «развлекателем» был украинец Панченко с хорошо подвешенным языком. Малоопытная в такой обстановке Фролова в окружении заключенных с самыми страшными статьями и астрономическими сроками долго не могла найти нужной линии поведения. По натуре она была доброй женщиной, и это ее качество иногда невольно прорывалось. Вспоминается ее, если не материнское — это слишком много, — то во всяком случае, доброе, сочувственное отношение к одному эстонцу, шахтеру, молодому парню, такому же крупному блондину, как и она. У него был огромный карбункул на ягодице, и он приходил в амбулаторию лечить его. В разговоре с эстонцем у Фроловой проскальзывали какие-то домашние, соболезнующие интонации, когда на перевязке она делала ему больно — так утешают сильно ушибшегося ребенка. Эстонец этот и по-русски говорить как следует не мог, да и фамилия у него была такая, что Фролова ее выучить не могла. Фамилии она, вообще, путала и однажды во время приема, вызывая по карточке очередного больного, долго выкрикивала: «Амбулат! Амбулат!», — полагая, по-видимому, что это какой-то кавказец. Никто на вызов не подходил. Я взял у нее эту карточку и прочел: «Амбулат. карточка», а ниже мелкими буквами фамилия владельца.
Со временем у Фроловой стали появляться обычные черты лагерного начальства — действовала система воспитания вольных, работающих в спецлаге. Появились нотки безапелляционного превосходства, проскальзывать стала даже грубость. Но вот Фролову куда-то перевели. На короткое время появился еще один вольный молодой врач. Он был более самостоятелен, и его отношение к нам было ровным, хорошим и, я бы даже сказал, Товарищеским.
Очередной этап новичков привез пожилого хирурга Карла Карловича Тиеснека, очень симпатичного латыша, учившегося еще в Петербурге. Он был сильно подавлен, и я постарался как-то помочь, посочувствовать ему, когда он несколько дней был в амбулатории. После у нас сохранились самые хорошие отношения вплоть до кончины его в 1954 году от рака желудка. А тогда, в 50-м, он был переведен в хирургическое отделение лазарета.
Во время приемов мне помогал один работяга, Коля Чайковский, фельдшер по специальности, но имевший 25 лет срока, и поэтому работавший на общих. Чтобы выполнять за смену норму, он должен был насыпать 11 тонн руды в вагонетки. У нас с ним установились хорошие отношения, а когда моя работа в амбулатории закончилась, Чеховскому и Сарыеву удалось сначала временно, а потом и постоянно устроить Колю фельдшером. Ко мне он сохранил благодарное и даже немного почтительное отношение, хотя и был много лучшим фельдшером, чем я. Это отношение не менялось и тогда, когда мне, уже попавшему на очень низкую ступень лагерной жизни, удавалось на минутку вырваться из режимки из-под замка в зону и заходить в амбулаторию.
