Пол Теру - Старый патагонский экспресс
— Очень рад познакомиться.
— Он перевел на испанский Эзру Паунда, — сообщил Роландо. Я ответил по-английски — в конце концов, это же был переводчик!
— Наверное, это трудно — переводить на испанский Паунда.
Джентльмен улыбнулся. Он ничего не сказал.
— «Песни», — пояснил я. — Они очень сложные, — а про себя подумал: еще бы, ведь это полная галиматья.
— Да, — подтвердил джентльмен. — «Песни».
— И какая вам понравилась больше всех?
Он пожал плечами. Теперь он улыбался, глядя на Роландо, и явно нуждался в помощи. И только тут до меня дошло, что этот джентльмен, рекомендованный мне как столп аргентинской культуры и переводчик, не говорит по-английски. Но зато как это соответствует творчеству Эзры Паунда! Наверняка этот недостаток образования на деле обернулся преимуществом и позволил переводу стать гораздо лучше оригинала!
Позднее, тем же вечером, у меня зазвонил телефон.
— Борхес хочет с вами познакомиться.
— Прекрасно, — ответил я. — Когда?
— Через пятнадцать минут.
Глава 20. «Подземелья» Буэнос-Айреса
Несмотря на столь зловещее название, «Подземелья» являются всего лишь подземной дорогой, разновидностью метрополитена, проложенного под Буэнос-Айресом. Он имеет такую же протяженность, как и в Бостоне, но построен на десять лет позже, в 1913 году. Это делает его старше метро в Чикаго и в Москве. И, как случилось в Бостоне, метро быстро избавило город от нужды в трамвае. Апартаменты Хорхе Луиса Борхеса находились в районе Майпо, рядом со станцией «Площадь генерала Сан-Мартина».
Я рвался прокатиться на метро с той минуты, как узнал о его существовании, и не менее сильно хотел поговорить с Борхесом. Он был для меня тем же, чем леди Хестер[51] Стэнхоуп была для Александра Кинглейка[52]: «единственным интересным представителем общества», эксцентричным гением, возможно, больше чем пророком, затерянным в глубинке несвятой страны. В «Эотене», одной из моих любимых книг о путешествиях (в которой, как я надеюсь, «Эотен» является единственным непонятным словом), Кинглейк посвящает своей встрече с леди Хестер целую главу. Я предвкушал, как сделаю то же самое после встречи с Борхесом. Я спустился в метро и вскоре без труда разыскал дом, где была квартира Борхеса.
На бронзовой табличке на площадке седьмого этажа значилось: «Борхес». Я позвонил, и мне открыл дверь мальчик лет семи. При виде меня он в смущении сунул в рот палец. Оказалось, что это сын горничной. Она была родом из Парагвая — рослая пышная индеанка, пригласившая меня в прихожую и оставившая в обществе огромного белого кота. Здесь горела одна-единственная тусклая лампочка, остальная часть квартиры была погружена во тьму. Это напомнило мне о слепоте Борхеса.
Любопытство и нетерпение заставили меня заглянуть сквозь занавески в тесную гостиную. Я увидел серебряные подсвечники — наверняка то самое фамильное серебро, о котором Борхес упоминает в одном из своих рассказов, — несколько картин, старинных фотографий и книг. Мебели было совсем мало: диван да два кресла у окна. К одной стене придвинут обеденный стол, другая до половины занята книжными полками. Что-то задело мои ноги. Я включил свет: это оказался давешний кот.
На полу не было ковра, за который может зацепиться слепой человек, а посреди комнаты — мебели, на которую он мог налететь. Паркет ярко блестел, нигде ни пылинки. Картины не произвели на меня впечатления, но три гравюры были прелестны. Я решил, что это Пиранези[53] «Виды Рима». Больше всего Борхесу подходила «Пирамида Цестиуса» — она могла стать отличной иллюстрацией для его «Вымыслов». Биограф Пиранези, Бьянкони, титуловал его «Рембрандтом руин». «Я рожден для великих идей, — говорил Пиранези, — и если на меня снизойдет видение новой вселенной, мне хватит безумия, чтобы взяться за этот проект». Безусловно, что-то подобное можно сказать и о Борхесе.
Подборка книг была смешанной. Один угол занимали тома издательства «Everyman» — классики в английском переводе: Гомер, Данте, Вергилий. Были также полки со стихами, собранными без особого порядка: Теннисон по соседству с И. И. Каммингсом, Байроном, По, Вудсвортом, Харди. Были и книги по литературе: «Английская литература» Харви, «Оксфордский сборник цитат», и самые разные словари, включая том доктора Джонсона, и старая энциклопедия в кожаном переплете. Все книги выглядели довольно потрепанными: обложки выцвели, корешки потерлись, то есть их часто читали. Из некоторых торчали закладки. Прочитанная книга приобретает совершенно неповторимый вид. Она уже не остается прежней и несет на себе отпечатки личности тех людей, которые перелистывали ее страницы. Одним из удовольствий, получаемых нами от чтения книги, являются именно распознавание этих знаков и в то же время возможность оставить свои.
В коридоре послышались шорох и отчетливое ругательство. Опираясь одной рукой о стену, в гостиную вошел Борхес. Он был в официальном строгом темно-синем костюме и темном галстуке, туфли сверкали лаком, из жилетного кармана свисали цепочка часов. Он оказался выше, чем я представлял, и лицо его имело определенно английский налет: бледный лоб, серьезно выпяченный подбородок. Выпуклые глаза оставались широко распахнутыми и незрячими. Несмотря на это и на легкое дрожание рук, он производил впечатление отменного здоровья. Его движения поражали четкостью и элегантностью. Его кожа была совершенно чистой — ни одного старческого пятна на руках, — а лицо оставалось спокойным и твердым. Мне сказали, что ему «под восемьдесят». Ему действительно на тот момент исполнилось семьдесят девять лет, но на вид я бы дал ему на десять лет меньше. «Когда вы доживете до моего возраста, — говорит он в рассказе „Другой“, — вы почти полностью ослепнете. Вы едва будете различать желтый цвет, и свет, и тени. Не волнуйтесь. Слепнуть постепенно не страшно. Это как долгие летние сумерки».
— Да, — сказал он, протянув мне руку для пожатия. Не выпуская руки, он провел меня к креслу. — Пожалуйста, садитесь. Здесь где-то должно быть кресло. Пожалуйста, чувствуйте себя как дома.
Он говорил так быстро, что я уловил его акцент только в последней фразе. Он как будто все время задыхался. Он выдавал слова очередями, без передышки, разве что задерживался при смене темы. Тогда он поднимал перед собой дрожащие руки таким жестом, как будто надеялся выхватить из воздуха предметы или идеи.
— Вы из Новой Англии, — сказал он. — Это чудесно. Это лучшее место, откуда можно быть родом. Все начиналось там: Эмерсон, Торо, Мелвилл, Хоуторн, Лонгфелло. Все они оттуда. Если бы их не было, не было бы ничего. Я был там, это было прекрасно.
