Людмила Гурченко - Аплодисменты
На спектакль, взявшись за руки, меня провожали папа с. Машенькой. На углу у театра мы целовались, папа незаметно меня крестил: «Ну, птичка моя, с богум. Вже и началось. Мало-помалу пойдеть, куда денисся. Ще увесь мир тебя будить знать. Я ж тибе ще когда ты маленькая, у Харькиви, только родилася, так предсказував. Ну, помахай мами своей ручкою, Машуня. Дочурка, ты там вжарь, як следуить быть. А мы тебя опосля усею семьею устретим». А если папа приходил на спектакль, то хлопал так, что когда общие аплодисменты затихали, я четко различала его единичные хлопки, призывающие присоединиться к нему. «Граждане, дорогие! Ето ж мой кровный ребенык. Она ж сидела у доми и горько плакала — нема було чего делать. А щас вы усе радые и довольные. Она ж вам даеть самое главное у жизни — здоровье и радысь! Народ, братва! Ще крепчий устретим мою дочурку, мою богиньку, мою клюкувку ненаглядную!» Ах, за эти его красноречивые хлопки, за эти провожания не расплатишься в жизни ничем. Все это стоит перед глазами, звучит в душе, налетает в самое неподходящее время, наворачивает на глаза слезы, перехватывает горло и заставляет больше ценить, ни на минуту не забывать, дорожить неповторимыми минутами любви и веры.
Каким теплым и сердечным может показаться театр поначалу, и каким грустным одиночеством он может обернуться. Это я уже знала по своему недолгому театральному опыту. Какой бы ни был, но театр — есть театр, со всеми его атрибутами: больным самолюбием, тщеславием, завистью, группировками, мнениями, вкусами… Преодолевай как хочешь. Из всех чувств самые губительные — зависть и ревность. Становишься неуправляемым. Талант вдруг тускнеет от зависти. Пусть горе, слезы, потери — они даже придают оттенок благородства, терпения… Но злоба завистливая! Она проклятая, как тьма в глазах, обесцвечивает все вокруг. А женщину она старит, уродует, иссушает. Чтобы дать ей, злобе, разрушить посланный богом дар радоваться жизни? Да ни за что на свете! На это — все оставшиеся силы! На успех можно надеяться только преодолев это наваждение.
В театре состоялась премьера спектакля Лопе де Вега «Дурочка». Репетировался он долго. На главную роль было назначено несколько исполнительниц, но выпускали спектакль с одной актрисой. Актрисой с именем, мной всегда очень уважаемой. Я к этому спектаклю не имела никакого отношения, пьесы не знала. Про Лопе де Вега не знала ничего, кроме того, что он испанский драматург, автор «Овечьего источника». Абрам Роом когда-то посоветовал мне присмотреть в этой пьесе для себя роль. Но так и не присмотрела. Жила я своей новой жизнью, которая вертелась, в основном, вокруг «Целуй меня, Кэт!», уроков по вокалу в театре и редких концертных выступлений от Бюро кинопропаганды. В кино по-прежнему не светило ничего. Вдруг меня вызывают в дирекцию, ще начальство театра предлагает мне срочно, за десять дней, войти в уже поставленный спектакль. Ого! Шутка ли, за десять дней выучить пьесу в стихах с песнями и танцами. Роль наиглавнейшую — саму Дурочку — на сцене весь вечер без продыху. Оказалось, исполнительнице главной роли предстояло ехать за рубеж. Спектакль свежий, публика ждет, и замена, как мне объяснили, должна быть равноценной. То есть у дублерши должна быть более-менее звучная актерская фамилия. Это потом спектакль пойдет с неизменным успехом с молодыми неизвестными исполнительницами: пьеса здорово «закручена» и режиссерски решена интересно. А на тот период становления нового театра ввод предложили мне. Все логично. Сама не напрашивалась. Отказываться от интересной роли глупо. И режиссер-постановщик «Дурочки» Евгений Радомысленский вводит меня в своей спектакль. И дело даже не в том, что актрисе надо выезжать за рубеж. В следующий раз она может быть просто занята в кинопроизводстве. Делаю рывок, не сплю, не ем — через десять дней играю генеральный прогон. Он проходит в знакомом напряженном молчании. Те же, кто меня уговаривал ввестись в роль, те, кто меня уверял, что это необходимо театру, сейчас сидят и рассеянно смотрят по сторонам. Ну, а в этих обстоятельствах прыгать и изображать дурочку-девочку довольно… позорновато. Но, памятуя свой провал в Сатире, довожу все до конца четко, профессионально. Без вдохновения и взлета. Я не знала, что актриса уже вернулась из-за границы и сидит во время прогона на балконе. «Ну что ж, работа проделана… да… вот такие дела… ну, остальное потом». Вот и все. Так, наверное, бывает у спортсмена, которого вдруг неожиданно на самой середине сняли с дистанции, а он не слышит и продолжает бежать быстрее и быстрее — до финиша. Так и я: взяла дыхание на долгую работу, а меня вдруг сняли с дистанции. А я все еще по инерции бежала. Я носилась по кабинетам театра в поисках объяснений. Но кабинеты были закрыты. Я бежала по лестницам театра за директором, но он бежал от меня еще быстрее, и догнать его было невозможно. А потом замерла. Когда боль ложится точно на наболевшее место, которое ты уже вроде как подлечил, то ощущаешь, что становится опять больно, да еще как!
Пришло время, выпустили меня на сцену. Сыграла я эту безрадостную роль. И актриса сидела уже не на балконе, а во втором ряду, в самой середине, чтобы мы хорошо друг друга видели. Только мне было все равно. Я бежала уже по мысли роли. Я «научивалась» жить. Да, театр есть театр. И это была интересная жизнь. Не было того розового миража театральной гладкой многообещающей жизни. И я была среди людей. Правильно, папочка, ты учил маму и меня не отрываться от людей, «иттить у народ». А народ-то какой талантливый и разнообразный! Вдруг видишь поразительное преображение человека от малейшего успеха. Вчера сер и мрачен. Сегодня молод и прекрасен. Вчера с приступами отчаяния и тоски, с мучительными пароксизмами разочарования и неверия в себя. А сегодня мир кажется простым и ясным. Ты нужен! Неожиданная удача принесла праздник душе. Мир оборачивается новой стороной. И… молниеносно рубцуются раны для того, чтобы перенести следующий удар, неминуемый спад. Ведь ты артист… И опять начинаешь рассуждать, читать себе наставления: «Простой» — это отпуск. Сделай этот период школой, высшими курсами жизни, университетами — читай, смотри, изучай, знакомься — все это счастливо аукнется в густом лесу профессии. И это «ау» выведет тебя на дорогу, где засветит солнце, и впереди ты увидишь «белую хатку, из трубы валит дым. Хозяева добры и приветливы. И главное, там тепло». Так в войну маме виделась райская жизнь. Теперь почему-то часто это вспоминаю.
Работая на сцене, я все равно мечтала о съемочной площадке с ее специфическим запахом свежих досок и столярного клея. Все реальнее было ощущение, что театр и эстрада для меня полноценный праздник тогда, когда есть работа в кино. На худсоветах киностудии режиссерам стали предлагать мою кандидатуру. Теперь уже как артистку Театра-студии киноактера. Но… Устарело, заскорузло мое имя. У режиссеров кривился рот, как будто от моей фамилии исходило «кислозвездное» мерцание. Потом один режиссер предложил мне сняться в окружении главной героини: «Текста нет, но мы с вами по ходу что-то придумаем. Вы же человек опытный. Эх, на тебя саму писать и писать. Не понимаю, о чем они все думают?» Но в окружение не пошла. Потом еще один известный режиссер вызвал меня на переговоры. Я побежала с тайной надеждой. Небольшой танцевальный эпизод. Но так талантливо рассказал, что я прямо загорелась от восторга. Стали репетировать. Оказалось, что это танец — дуэт. Пришла вторая исполнительница, очень странная, «нетанцевальная» женщина и не актриса. Просто яркий типаж. Оказалось, что я буду контрастно оттенять по принципу «толстый и тонкий». Репетицию я довела, кусая губы, чтобы не заплакать. Но в этой группе больше не появилась.
