Аза Тахо-Годи - Жизнь и судьба: Воспоминания
Человек высокого интеллекта (недаром учился в университетах Москвы и Геттингена), философ, духовный учитель, он и рад пообщаться на темы научные (с таким, как Лосев, — большая редкость), и вопросы задает глубокие, и мнения спрашивает о книгах, им недавно прочитанных, хотя бы об известном сочинении Льва Шестова «Афины и Иерусалим», — без книг не может, и еще удивительно, что они к нему путями сложными приходят. Значит, кто-то заботится, помогает, и не только преданные, охраняющие его покой женщины (а с ними тоже непросто, каждая достойна особого внимания, и трудновато бывает, по его словам, с ними, но любовь все покрывает).
Чаще всего о. Иоанн размышляет, укрепляя Алексея Федоровича, о славном прошлом гонимой церкви. «Не бессмысленна наша жизнь», итоги будут подведены, «и будет день, когда падем мы пред Господом на лица свои»… «Хочется мне, — пишет о. Иоанн, — послушать Вас, узнать Ваши мысли обо всем, что творится в мире, мысли стоящего на страже зоркого духом наблюдателя видимых и не видимых, и не теряю надежды, что Господь устроит все и не лишит меня этой радости». И еще: «Так хотелось бы вступить хоть разок в общение с Вами, и в области не только сакраментальной — узнать Ваши мысли о многом». Мечтает о. Иоанн общаться с достойным собеседником, да пойди, попробуй встретиться — пути тысячеверстные разделяют. Убежденный антисергианец, он уверен в правоте их с Алексеем Федоровичем общего дела. Я читаю Алексею Федоровичу вслух и громко, но, кажется, что звучит не мой голос, а тот, далекий, но родной и понятный Алексею Федоровичу, переживающему трагедию церкви: «Я глубочайшим образом уверен, что в будущем все то, что начато м. Сергием и с таким усердием развивается и прогрессирует при его преемнике, будет сурово осуждено вселенским церковным сознанием и судом (подчеркнуто о. Иоанном. — А. Т.-Г.). Это будет нашим оправданием, нашим успехом, нашей победой» (хотя письма не датированы, но по некоторым приметам это 1967 год). Собеседник Алексея Федоровича понимает, что Алексей Федорович «изнемогает», но уверен, что ему «готовится праведное воздаяние». «Пока я жив, буду с любовью молиться за Вас, а когда умру, то верю, что о нас обоих не устанет молиться св. Церковь, не забывающая никого из Своих чад, даже самых незаметных, немощных или одиноких».
Раздумывая об Алексее Федоровиче, потерявшем глаза, но тем не менее работающем, о. Иоанн пишет замечательные строки: «Иногда думаю, как знаменательно то, что Вам, почти незрячему, но зоркому духом, удается выращивать живые, зеленые всходы на ниве, которую со тщанием вытаптывают зрячие, но парализованные несостоятельной идеологией „мыслители“. Таким образом Ваш недуг — это символ и знамение „да явятся дела Божии“. Господь да благословит Вас и да избавит Вас от искушений и напастей».
Почти в каждом письме — мечта о личной, лицом к лицу, встрече. Намечается приезд старца в Москву, но и здесь трудности: даже близкие ему люди не готовы принять у себя А. Ф. Лосева, встреча срывается не раз, а болезнь одолевает старца. Но вот наконец 1970 год. В далекой от центра квартире молодого ученого Владимира Воробьева (напомню — племянника Т. П. Салтыковой) мы встретились с о. Иоанном.
Оба, о. Иоанн и Алексей Федорович, удалились в другую комнату и долго-долго пребывали в благостном, так долго чаянном общении. Старец, который молился всегда о моем здравии, ласково смотрел на меня, маленького человечка, самого незаметного среди им поминаемых, но его ласки и его молитвы хватило мне на всю жизнь. В 1971 году о. Иоанна не стало.
К Алексею Федоровичу тянулись и люди молодые, «племя молодое, незнакомое»… То это был Слава Шестаков, то Юра Кашкаров, то Петя Палиевский, то Павлик Флоренский. А тут появился даже некий летописец (это выяснилось гораздо позже) — Владимир Бибихин. В отличие от древних летописцев, часто пристрастный, под влиянием настроения и момента. Но у тех, давних, был «труд, завещанный от Бога». А здесь — мятущаяся душа.
Я знала Володю Бибихина много лет. С тех пор, как он был студентом третьего курса. Дело в том, что Юдифь Матвеевна Каган, дочь известного неокантианца Матвея Исаевича Кагана, близкого к Лосеву в 1920-е годы, ученица Алексея Федоровича и моя подруга, прислала нам этого студента, потому что, к всеобщему удивлению, он читал платоновского «Федра» самостоятельно, в то время как его соученики занимались элементарной грамматикой. Она была настолько поражена, что решила прислать его к Лосеву, чтобы он поучился систематически и упорядоченно работать, а не интуитивно схватывать текст. Вот так Володя появился в нашем доме. Это был как будто 1964 год. Алексей Федорович вел занятия с аспирантами-лингвистами с кафедры общего языкознания. Занятия по сравнительному индоевропейскому языкознанию были достаточно сложными.
Володя включился в занятия: приходил, сидел, старательно записывал. Между прочим, у меня есть списки всех, кто за все годы присутствовал на этих занятиях. Их у меня более шестисот душ. Встречались интересные люди, и судьба их тоже небезынтересна.
Володя вынужден был войти в эту систему. А человек-то он был очень широкий, всем интересовался, и философией, и Лосевым. А надо много зубрить, лингвистические таблицы чертить. Тут санскрит, церковнославянский, древнегреческий, латинский. Во всяком случае, Володя прижился. И потом, в дальнейшем, оказалось, что необходим Алексею Федоровичу помощник, так называемый секретарь, который бы приносил книги, читал вслух, вел запись под диктовку Алексея Федоровича, лез в словари и т. д. И Володя с радостью схватился за такую работу и начал выполнять свои обязанности. Причем, надо отметить, что он вначале ничего о себе не рассказывал. Поэтому совершенно было неведомо, как он живет, что с ним происходит, есть ли у него кто-нибудь, есть ли у него семья. Вообще ничего не было известно. Но потом постепенно стала вырисовываться картина. Приходит Володя и приносит какое-то растение. И говорит:
— Это папирус. Папа сказал, чтобы поставить в кабинет Лосеву обязательно. Что это очень живительно.
Папирус этот довольно долго стоял. Там воду надо было особенным образом менять.
Затем он принес столетник:
— Папа сказал, что это очень полезно Алексею Федоровичу.
Потомки этого столетника стоят у нас до сих пор.
Далее принес Володя большую банку воды:
— Папа сказал, что эту воду надо глотками пить Алексею Федоровичу.
Папа также советовал мед разводить в воде и пить на ночь.
Володя знал, что Алексей Федорович страдает страшной бессонницей и пьет снотворное и ничего ему не помогает. И, видимо, рассказал об этом своему отцу.
Потом вдруг совершено неожиданно — звонок в дверь. Володя занимается в это время с Алексеем Федоровичем. Я открываю — стоит прелестная молодая дама. Настоящая испанка, такая красавица. Спрашивает Володю. Я говорю:
— Володя, там какая-то очень интересная дама.
Он выходит и отвечает:
— А это моя жена.
Так выяснилось, что у него жена Вероника. Он ее звал Веро́ника. Или просто: Вероня.
А то вдруг принес «Архипелаг ГУЛАГ» на тончайшей бумаге, томик ИМКА-Пресс. Прочитать надо чуть ли не за ночь. Тоже событие.
В том заведении, в котором учился Володя, в Лингвистическом институте имени Мориса Тореза, в свое время открыли большое испанское отделение. Считали, что нужны обязательно испанисты. Всех пошлют в Латинскую Америку, где начнется революция.
Никуда никого не послали. Революции не произошло нигде, кроме Кубы. Все оказались безработными. И, между прочим, кое-кто из этих так называемых испанцев тоже приходил к нам — в помощь Алексею Федоровичу. Очаровательные девушки. Вероня была как раз с этого испанского отделения.
А затем оказалось, что есть еще дочка, которую зовут Рената. И что у Володи работы никакой нет. Целых два года у него никакой работы официальной не было, никакой ставки он не имел. Только где-то осенью 1972 года он получил ставку в Институте философии.
Как ему жить? Алексей Федорович сказал:
— Надо ему как-то помочь. Может, денег дать? Хотя он же не возьмет никогда.
Я говорю:
— А почему? Может, так сделать: давать ему книги, чтобы он делал рефераты. Вы сейчас сочиняете «Эстетику Возрождения», «Символ и проблема реалистического искусства». Здесь же идет «Аристотель». Надо же как-то и Вам помочь. Я одна уже не успеваю, потому что у меня кафедра в университете, аспиранты, студенты, занятия и т. д.
Володя так и называл нас: «Вы наши кормильцы». Алексей Федорович платил хорошо.
Занимались обычно так. Володя являлся в 12. Вместе с нами завтракал. Потом шли в кабинет, и Володя набирал разные книги. Особенно он любил словарь Лиддла-Скотта — филологи хорошо знают этот роскошный толстый греко-английский словарь. Володя обожал его. Причем он всегда стоял около стола с этим словарем, который и в руках удержать трудно. Затем он обожал Аристотелевский словарь Германа Боница. У нас было старое издание «Academia Borussica», то есть издание Прусской Академии наук, а затем и переизданное в ГДР. И, конечно, знаменитый платоновский словарь Фр. Аста, да и другие словари. Алексей Федорович их любил особенно со своей филологической стороны. Володя в эти словари совершенно погружался. Такая красота — возиться со словами, термины выяснять, устанавливать оттенки. А этимологические словари какие великолепные! Вот так они вдвоем тихо, мирно и занимались. Мы привыкли к Володе как к человеку домашнему.
