Анатоль Абрагам - Время вспять
Нас поселили в Maison Franco-Japonaise (франко-японский дом), где дали комнату на втором этаже. Комната была не очень комфортабельной (это — очень смягченная характеристика — «литота», если слово «литота» что-нибудь для вас значит; читателю, для которого оно ничего не означает, сообщу, что «литота», по-французски «litote», а по-английски «understatement», — риторическая формула, которая означает «сдержанное высказывание»). Очевидно, немало персиковых косточек пошло на набивку подушек и матрасов, но было кое-что похуже. У наших соседей с правой стороны был двухлетний мальчик, который страдал от ночных кошмаров, а с левой стороны жил и здравствовал (особенно ночью) шестимесячный ребенок, легкие которого были, слава Богу, в прекрасном состоянии. Но хуже всего было то, что наше окно выходило на главную пригородную железнодорожную линию Токио, по которой от пяти до восьми утра проходило около тысячи поездов. Я серьезно подумывал перебраться в другую гостиницу за свой счет, когда, к счастью, пришло время ехать в Киото.
Наш белоснежный поезд — чудо техники — гордился своей скоростью, которую счетчик выставлял напоказ в каждом вагоне. Нам повезло увидеть Фудзияму во всей красе; в это время года это был один шанс из десяти. В каждом конце вагона были два туалета: «западный» и японский. Как пользоваться последним, я так и не догадался. Был, правда, схематический рисунок позы, ожидаемой от посетителя, но, к сожалению, он находился только в «западном» туалете. В Киото мы провели прекрасную неделю в традиционной японской гостинице или «Риоккане» (с «западным» туалетом). Мы скоро ппивыкли спать на полу на матрасах, которые свертывают днем, и к тому, что наша комната сама по себе не существовала — стены передвигались. И вернувшись однажды в гостиницу после обеда, мы нашли вместо нашей комнаты салон и в нем группу японцев за чаепитием. Надо пояснить, что после Maison Franco-Japonaise мы себя чувствовали комфортабельно где угодно.
Токио — ужасно безобразный город. Представьте себе великое множество очень некрасивых и совершенно одинаковых провинциальных городков, склеенных вместе, вот вам и Токио, за исключением нескольких немногочисленных кварталов. Киото, напротив, очень красивый город, но не без уродливых пятен, как, например, безобразная башня телевидения, которая губит восхитительный пейзаж. Как мне объяснил один японец, «у моих соотечественников хорошо развито чувство красоты, но нет чувства безобразия».
Мы провели также несколько дней в двух больших городах южнее Токио — Осаке и Нагое — и в Сендае на севере. Повсюду я читал лекции и осматривал лаборатории. Оборудование было скромным, но достаточным, электроника слегка примитивной (это в Японии-то!) в 1964 году. Немало воды утекло с тех пор. Мои «Принципы…» были недавно переведены на японский язык и мои лекции были приняты повсюду с большим интересом, за исключением шуток, которыми я привык их пересыпать. Не забуду пленарной лекции, которую я прочел в Токио в битком набитой аудитории. Читал я, конечно, по-английски. Внимательное, но непроницаемое выражение лиц слушателей меня забеспокоило. «Да доходит ли до них то, о чем я им рассказываю?» — подумал я. Я рискнул пошутить в надежде увидеть несколько улыбок и увериться, что если не моя физика, то, по крайней мере, мой английский язык, им доступен. Лица оставались безучастными. Вторая и третья попытки привели к такому же результату. Я начинал приходить в отчаяние, которое, очевидно, почуял председатель заседания, мой друг Кубо. Он встал, повернулся спиной ко мне, т. е. лицом к аудитории, и захохотал во все горло. Последовал взрыв хохота в аудитории, и лед был разбит. Кубо позже уверял меня, что мои шутки им очень понравились, но они не решались смеяться, боясь выказать мне неуважение. Возможно. Во всяком случае, этого не боялись уличные мальчишки, которые хохотали нам прямо в лицо. Нам объяснили, что их смешиладлина наших носов.
Я ничего не сказал про то, как кормят в Японии. После Гонконга нам это не могло понравиться. Сюзан выразила наше общее мнение: «Не так плохо, потому что дают очень мало». Мы, конечно, осмотрели массу храмов и других красот, за описанием которых отсылаю читателя к путеводителям. Перед тем, как расстаться с Японией, расскажу еще, как, «родной земли спасая честь», я прочел лекцию на французском языке. В Токио существует франко-японское общество и меня уговорили прочесть там лекцию. Естественно, я решил читать по-французски. В последнюю минуту мне объяснили, что, так как некоторые из членов общества, несмотря на свою привязанность к Франции, боятся упустить что-нибудь из лекции на французском языке, организаторы поставят рядом со мной переводчика японца, для не совсем синхронного перевода. По лицам некоторых слушателей я убедился, что с моим переводчиком что-то неладно. Он свободно говорил по-французски, но плохо понимал. Это может показаться странным, но я не раз наблюдал подобное. Зато он хорошо понимал по-английски. Мы с ним посоветовались и решили действовать следующим образом: я громко произносил пару фраз по-французски, а затем повторял их шепотом переводчику по-английски. После чего он громогласно переводил их на японский. Комедия длилась два часа, но я исполнил долг перед родиной.
Домой мы летели через полюс и имели удовольствие наблюдать восход солнца дважды в течение часа, кроме того, я увидел двух белых медведей.
Голландия
Есть ли физик, которому не дорога эта маленькая страна — родина Гюйгенса и Левенгука, и что ближе к нам, Ван-дер-Ваальса и Лоренца, Зеемана, Камерлинта-Оннеса, Крамерса, Зернике, Гор-тера и Казимира?
Есть ли европеец, которому не мила эта страна, самая цивилизованная в Европе, ее города, отражающиеся в каналах, где веет ветер свободы, ее великие художники, Вермер и Ван Гог, ее облака, ее ветряные мельницы, ее коровы, ее тюльпаны и ее помидоры, ее непоколебимое намерение жить и благоденствовать ниже уровня моря; спокойствие, чувство личного достоинства, учтивость и здоровье ее жителей? Есть, правда, и язык, но к нему привыкаешь.
В 1950 году, во время конференции, где, как я рассказал, я отпраздновал в тридцать пять лет свое совершеннолетие физика, я познакомился с Амстердамом. Во время следующих поездок я узнал Лейден. Гаарлем, Гаагу, Дельфт и Утрехт. В 1969 году я приехал в Амстердам на несколько недель. Меня пригласили прочесть дюжину лекций для химиков и физико-химиков, по предмету, выбор которого оставляли мне. Я выбрал эффект Яна-Теллера. В чем там дело — неважно, но надо знать, что это требует знакомства с теорией конечных групп, которую в те годы у нас во Франции редко преподавали физикам. Ну а химикам — сами понимаете! Я начал осторожно давать моим голландским слушателям понятие об этой теории. Но после второй лекции ко мне пришла делегация студентов сообщить, что они все это давно знают и были бы не прочь услышать что-нибудь новое ldots. В том году в Амстердаме состоялась выставка работ Рембрандта со всего мира. Все музеи прислали свои сокровища. Меня очаровала картина «Батшеба ожидает Давида», репродукции которой я никогда не видал. «Из какого музея эта картина?» — спросил я служащего — «Из Лувра, Monsieur».
