РОБЕРТ ШТИЛЬМАРК - ГОРСТЬ СВЕТА. Роман-хроника. Части третья, четвертая
Это был гром среди... зимы! Поднять бунт и требовать пересмотра графы о национальности? Переделал ее в формуляре злонамеренный следователь, и он будет доказывать свою правоту. Дело затянется. И может действительно затронуть и близких: Федю на его 4-м курсе Зооветеринарной академии, сестру Вику, Ольгу Юльевну. Они все пока в Москве, а поднимешь шум, — начнут тревожить и их... Лучше просто подписать и следовать в одиночестве к месту ссылки по нацпризнаку! Ссылаемых по такому признаку ныне миллионы, а наций, подлежащих рапрессированию, около полутора десятков: тут и немцы, и болгары, и греки, и татары крымские, и балкарцы, и калмыки, и карачаевцы, месхи, и ингуши, и чеченцы, и еще какие-то кавказские народности, чем-то не угодившие Сталину и Берии, организаторам этой неслыханной акции. На Кавказе осуществлял высылку генерал Серов. По лагерям уже было много очевидцев высылки — беспощадной, поголовной и кровавой. Стреляли по любому беглецу, кто пытался проскользнуть мимо сакли в горы... Били детей, скот, отцов и матерей очередями из автоматов, в упор, при малейшей попытке к сопротивлению и неповиновении. А как при этом неодолима была вера в Вождя, внушенная ежечасной пропагандой, ясно было из фразы, весьма частой у пострадавших и посаженных: «Товарищ Сталин не знал!»
...Главный инженер базы напрасно ждал своего «освободившегося» сотрудника. Его продержали в лагере два лишних дня, ибо пришла инструкция не выпускать никого перед праздником Красной армии! Они с Вадимом мрачно сидели на своих нарах в бараке и обсуждали всевозможные планы на будущее. Самым существенным в них было во что бы то ни стало сохранить дружбу, работать над новеллой «Крылатый Пленник», искать юридической поддержки Вадиминого ходатайства и про себя, втихаря, подумывать и о... рывке, коли все остальное окажется безрезультатным! Утром, в понедельник 24 февраля, Рональд обнялся с Вадимом, проверил адреса и пешком через весь город, следом за вооруженным конвоиром, зашагал к пересыльной тюряге, что лепилась у подножия той самой горы, где красуется видимая отовсюду часовенка, служащая главным ориентиром и приметой города над Енисеем. Кстати, реку перешли по льду — моста еще тогда не было.
В тюрьме его приняли, как обычного арестанта: стрижка наголо. Баня. Прожарка. Шмон без милосердия. И... снова камера. Под номером 20. Эдак, человек на сто, кабы даже не больше!
* * *
Тюрьма в начале срока, конечно, пугает, подавляет, отталкивает, но эти эмоции несколько облегчаются тем, что человек попадает в этот мир впервые и невольно испытывает еще и известное любопытство, даже какую-то гордость: вот, мол, и я сподобился познать эти тайны!.. Но тюрьма в конце десятилетнего срока ничего таинственного не таит и лишь глубоко угнетает зекскую душу!
В этапной камере Красноярской пересылки народ подбирался бывалый! Из Тайшет лага, Озерлага, Дубровлага, Караганды, лагерей Мариинских, словом, как кто-то пошутил «от Потьмы до Тотьмы». Шла вербовка ссыльных на железнодорожную стройку под Енисейском, и Рональд записался кандидатом в топографы, однако сокамерники почему-то выражали скептицизм и плохо верили в надежность вербовщиков. Ибо они, похоже, были не из ГУЛАГа, а какая же желдорстройка без ГУЛАГа! Так, что-то несолидное! Интересно, что скептицизм (или осведомленность?) бывалых зеков оказался оправданным, и стройка развалилась еще до начала подготовительных работ. В дальнейшем это обстоятельство даже осложнило судьбу Рональда — работу пришлось подыскивать!
Наступил март. Прибыла группа украинцев из Тайшетлага. Они разместились позади Рональда, на общих здесь нарах, в нижнем ярусе. И вот, в ночь на 5 марта он услышал в их углу шелестящий полушепот:
— Сообщение о болезни. По радио — медицинский бюллетень... Состояние серьезное.
Другой голос: — А в случае чего... кого ж на его место?
И первый, на чистом украинском, в раздумий: — Мабудь, Микита буде... Во подлийше его... немае!
Герой повести затаил дыхание. Понятно было, что речь — о Самом. Значит, дни его сочтены. Как это отзовется на народе, на стране? Ведь вся она шагу без него ступить не могла, как приучили думать народ! Вспомнился предновогодний приступ друга-пианиста в театре, его глубокая вера, что вместе с котом ус-с-сатым уйдет из нашей жизни вся скверна, все Зло... Но ему самому, Рональду Вальдеку, в это не очень верилось.
Следующий день прошел в мучительном неведении: новеньких не поступало, но чувствовалась какая-то особенная напряженность во всей атмосфере тюрьмы. Волновались блатные — они тоже в немалом числе были представлены среди кандидатов на этап. Разумеется, это было не мелкое ворье, а такие рецидивисты, какие уже не считались «социально близкими» и кого тоже наметили в ссылку или на спецпоселение (среди них были и «националы», т.е. жулики из репрессированных наций). Но большинство этих воров были чистыми русаками, вели себя шумно, однако «фашистов» не задирали, понимая, что жить предстоит с ними в ссылке, где они, воры, не унизятся ни до какой черной работы, а «фашисты» будут, вероятно, как везде, руководить делами; и обижать их заранее явно не следует. Да хватало блатарям и своих распрей. К примеру, — свара между «суками» и «ворами», искусственно разжигаемая гулаговцами, приведшая к истреблению очень многих представителей преступного мира, притом, как казалось Рональду, как раз наиболее «благородных» рыцарей этого особого мира.
Уже под вечер 5 марта надзиратель предложил группе арестантов, у кого имелись деньги, сходить в тюремный ларек. Рональд был в очереди последним, и, покупая банку яблочного джема, рискнул спросить шепотом у ларечницы: «Ну, как там, здоровье-то самого?..» Та, скосив глаза на конвоира, глазевшего в сторону, на товары, шепнула одними губами:
— Умер!
Рональда будто по ногам ударили, так они подогнулись от волнения. А тут — бегущий навстречу солдат охраны, криком, обращаясь к надзирателю, что уводил группу в камеру:
— Скорей, скорей! Уводи побыстрее! А то опоздаешь на построение. К траурному митингу!
Значит, сомнений нет!
И когда за ним закрылась камерная дверь, он задержался у раздаточного окошка, откуда слышно было всем, и внятно произнес:
— Товарищи! Братцы! Сейчас передали сообщение: товарищ Сталин скончался!
Ответом камеры было гробовое молчание в течение двух-трех минут. А потом, из «блатного» угла слова:
— Ну, тут мы ничем помочь не можем! Следом, из того же угла, тихий, приглушенный смешок...
Уже в следующую ночь, на 6 марта, после того, как надзиратели помешали блатным учинить в 20-й камере шутовское погребальное шествие (блатари завернулись в простыни, взяли в руки какие-то подобия свечей, слепленных из хлеба иди свернутых из бумажек, и двинулись с гнусавым пением вокруг столов и нар), Рональд, когда камера успокоилась, услышал вдруг странные звуки, довольно мелодичные, из тюремного коридора: что-то волочилось по каменному полу со слабым металлическим позвякиванием.
