Иван Твардовский - Родина и чужбина
— Что вы хотите предпринять? — спросила консультирующий меня онколог.
— Поеду в Москву.
— Простите за откровенность, на вашем месте я приняла бы такое решение на месяц раньше. Но вы понимаете ли, что мы не можем дать вам направления?
— Понимаю. Историю болезни можете дать?
— Да, это мы можем.
В тот же день, 27 апреля 1965 года, я, быстро собравшись, доехал на такси до свердловского аэродрома «Кольцово», купил билет на самолет, — повезло. До вылета оставалось всего минут двадцать, и в три часа был уже в Домодедове.
Я спешил к брату. Меня гнало страшное слово «рак». Я верил, что брат не оставит меня в беде. Адрес редакции "Нового мира" я знал, но бывать там не приходилось. В четыре часа я был у подъезда. Не без волнения поднимаюсь по лестнице необычного, без поворота марша прямо на второй этаж; прохожу тесным коридорчиком и попадаю к секретарю. Справа от меня дверь с табличкой: "Главный редактор Александр Трифонович Твардовский".
— Софья Ханановна? Здравствуйте! Я — Иван Трифонович.
— Здравствуйте, Иван Трифонович! Рада видеть вас. Присядьте, пожалуйста.
С сочувствием и огорчением она сообщает, что Александра Трифоновича нет.
— Где же он? Можно ли его видеть?
С предупредительной осторожностью она говорит, что, наверно, он на летней квартире, но… беспокоить его нельзя. Он в таком состоянии…
Я рассказал ей кое-что о своем несчастье, но тут же и пожалел. Надо, думаю, ехать к Игорю Александровичу Сацу.
Встретил он меня тепло и приветливо:
Раздевайся, отдыхай, рассказывай! — были его первые слова. Когда же узнал о причине моего приезда — предложил спуститься с шестого этажа на первый:
— У нас там, на первом, хо-ро-ший… гастроном! — хихикнул и добавил: — Вот что я тебе скажу, Иван Трифонович, никакого вреда твоим дыхательным не будет, если мы разопьем с тобой бутылочку. А там подумаем. Александра Трифоновича беспокоить не будем, не надо.
Спать он меня уложил на диване в своем кабинете, а сам продолжал работать над какой-то рукописью. Утром Игорь Александрович куда-то отлучился и в девять часов подогнал машину, на которой и отправил меня в сопровождении некоего Эдуарда Ивановича — сотрудника "Нового мира", в торокальное отделение НИИ клинической и экспериментальной хирургии, которым тогда заведовал Б. В. Петровский.
В первый же день профессор Перельман произвел рентгеноскопию, на основании которой подозрения в заболевании раком не подтвердились. И все же оставили меня для всестороннего обследования.
Конечно, я был очень обеспокоен тем, что мне не случилось видеть самого Александра Трифоновича и все произошло в его отсутствие, хотя он, как я уже отмечал, лично рекомендовал мне в случае нужды и отсутствия его самого обращаться к Игорю Александровичу.
И надо же так случиться, что в тот день Александр Трифонович был дома, на своей городской квартире, и все стало ему известно: что приехал я, что нахожусь в клинике. Надо думать, что не весьма было приятно ему слышать, что поспешили обойтись без него.
На второй день ко мне приехал Эдуард Иванович, которого послал Александр Трифонович с запиской:
"Дорогой Иван!
Посылаю, что нашлось под рукой из просимого. (Хотя я ничего не просил, но мне передали бритву, пасту, тапочки. — И. Т.) Звони Софье Ханановне — в чем нуждаешься и какая может быть помощь с моей стороны (тел. К.4-57-01).
Надеюсь, что излишние твои опасения рассеются. Сообщай (хоть письменно), что говорят врачи. Мой домашний — Б7-42-00, подойдет Оля. Я завтра также буду дома от 1 ч. дня.
Твой А. Т. 29.04.65
В записке я не заметил какого-либо недовольства брата. Все мне показалось нормальным и здравым. Я подумал, что Игорь Александрович рассказал ему все как было. Я без всяких сомнений подошел к автомату и набрал номер.
— Ты, Иван? — услышал я голос брата. — Ты как же так посмел, не поставив меня в известность… — Такого жару мне поддал, что я не знал, куда деваться. Но он недоговорил, в трубке что-то треснуло и оборвалось.
Весь остаток дня, вплоть до позднего вечера, я очень плохо себя чувствовал. "Да что же с ним случилось? Ведь записка была датирована тем же днем. Такие перемены!" — искал я и не мог доискаться истинной причины «завихрения». Вечером входит в палату лечащий врач Григорьева и говорит, что только что разговаривала с Александром Трифоновичем. Он просил передать, что завтра придет ко мне.
Часов в двенадцать следующего дня кто-то из больных, видимо, поджидавший свидания и потому обращавший внимание на проходную, вдруг говорит: "Твой идет! Точно — он, Твардовский!" Я несколько был удивлен, но когда взглянул — правда: в тесном, не по его фигуре халате он шел к подъезду с пакетиком.
Войдя в палату, сказал: "Старость — не радость. Поднялся на четвертый этаж, и дух вон". Прошел к столу, положил пакет и ко мне: "Ну, здравствуй, Ваня!" В его голосе я почувствовал, как мне показалось нотку раскаяния. Он обнял меня, затем спросил, где можно сесть и покурить. Мы вышли в холл, где разрешалось курить, сели в свободные кресла, и тут же обнаружилось, что у него нет сигарет. Там были люди, которые это заметили и начали его угощать, но он не хотел брать первые попавшиеся, сказал, что хорошо бы те, "с пошловатым названием «Ароматные». И я видел, как несколько человек засуетились, и по коридору пошло гулять слово «пошловатые». Дожидаться он не стал, закурил первые предложенные, но через несколько минут были найдены и "Ароматные".
Поговорить спокойно нам так и не дали. Любопытствующие, пытавшиеся хоть взглянуть на автора «Теркина», стеной напирали. И поэтому Александр Трифонович долго не задержался. Между тем он спросил: "Нет ли здесь пива?" Пива, конечно, не было. Потом, немного спустя, сказал:
— Знаешь, там, на проходной, «черкесы» дерутся из-за халатов — не хватает приехавшим на свидание, а я пообещал, что скоро возвращусь. Пойдем с тобой потихоньку и поговорим… Ты понимаешь, я вчера обидел тебя. Не сердись. Трубку-то у меня отняла Мария Илларионовна…
На лестничной площадке остановились. Он рассказал, что ездил в марте в Смоленск с Марией Илларионовной:
— Маму захватил еще живой. Какие муки она переносила! Была еще в сознании и понимала, что мы приехали ее хоронить. Ах, как это страшно! И на самом исходе сказала: "Не-си-те меня в ро-ов". И еще вот что: Мария Илларионовна провожала ее с глубокой скорбью.
Мы сошли вниз, остановились, и он сказал:
— Ванечка! — Никогда прежде он так не называл меня. — Оставим все между нами.
Пожали друг другу руки, и он ушел. Ушел от меня навсегда. Живого его мне больше видеть не пришлось.
