Павел Басинский - Лев Толстой: Бегство из рая
Втянув Толстого в «юридизм», Чертков на этом не остановился и довел дело до конца. Половинчатость решений и поступков была не в его натуре. «Всего, чего он хотел, он хотел очень», – писал о В.Г. его биограф М.В. Муратов.
Кто виноват?
Третье завещание Толстого было продиктовано секретарю Н.Н. Гусеву опять же как запись в дневнике 11 августа 1908 года, за две недели до восьмидесятилетия писателя. В это время Л.Н. тяжело болел. Отказали ноги, и он был прикован к постели и креслу-каталке. Думая, что он умирает, он решил отредактировать свою предсмертную волю.
«Во-первых, хорошо бы, если бы наследники отдали все мои писания в общее пользование; если уж не это, то непременно всё народное, как-то: „Азбуки“, „Книги для чтения“. Второе, хотя это из пустяков пустяки, то, чтобы никаких не совершали обрядов при закопании в землю моего тела. Деревянный гроб, и кто хочет, снесет или свезет в Заказ против оврага, на место зеленой палочки. По крайней мере, есть повод выбрать то или иное место».
Это было первое завещание Л.Н., которое имело силу после его смерти. Речь идет о месте, где он завещал себя похоронить и был похоронен. История «зеленой палочки», символа людского счастья и братства, зарытой в лесу Старого Заказа братьями Левочкой и Николенькой, известна всем читателям автобиографической трилогии писателя. И вот Толстой и устно (дочерям), и письменно завещает похоронить его здесь.
В остальном третье завещание повторяло юридические ошибки первых двух. Во-первых, Толстой просил, а не распоряжался. Во-вторых, он опять хотел передать права на произведения всем, что было невозможно.
Символично, что запись в дневнике от 11 августа 1908 года заканчивается воспоминанием о Сютаеве, крестьянине-сектанте, который не признавал частную собственность. «Да, „всё в табе и всё сейчас“, как говорил Сютаев, и всё вне времени, – диктовал Толстой секретарю. – Так что же может случиться с тем, что во мне и что вне времени, кроме блага».
Духовный эгоцентризм Толстого не позволял ему придавать какое-то значение юридической стороне вопроса. Это была странная, непонятная для близких, но всё-таки позиция. И Толстой должен был бы держаться этой позиции до конца, предоставляя наследникам вместе с юристами самим распоряжаться его литературным наследием. И он, разумеется, хотел бы так поступить.
Но это ущемляло права одного-единственного человека, которого Толстой любил и которого не любили наследники – Черткова. Перешагнуть через эту любовь он не мог – по душе. Чертков же, в свою очередь, не мог добровольно отказаться от своих прав на наследие Толстого.
Во-первых, не такова была его натура – человека упрямого и деспотического. О тяжелом и деспотическом характере Черткова писали многие из его окружения, которых он именно этим отталкивал от себя. «…властолюбие, властолюбие, основанное на эгоцентризме и способное иногда переходить в прямой деспотизм», – писал о Черткове последний секретарь Толстого В.Ф. Булгаков. Об угнетающем воздействии Черткова как раз на самых близких и преданных ему людей писала в воспоминаниях и дочь Толстого Александра Львовна. «Деспотом» называл Черткова его товарищ П.И. Бирюков.
Во-вторых, нужно войти в положение Черткова. Он посвятил Л.Н. не что-нибудь, но всю жизнь. Отказаться от наследия для него было равнозначно отказу от жизни. Договориться с С.А. было невозможно в силу характеров ее и Черткова. Такой договор был идеальным выходом для Л.Н., но этот выход не могла подарить ни одна, ни другая сторона.
В-третьих, душевное состояние С.А. и ее безграничная любовь к сыновьям, действительно, внушали опасение, что наследием Толстого распорядятся не так, как того желал Л.Н. Так ради кого В.Г. должен был отказываться от наследия Толстого? Примем на секунду его точку зрения. Ради ненавидящей Черткова жены писателя? Ради пьющих и проматывающих деньги сыновей? И что будет с этим наследием, часть из которого Чертков уже хранил в Англии как зеницу ока? Что будет с волей Учителя, который хотел бы, чтобы его сочинения принадлежали всем? Исполнить эту волю мог один Чертков. Даже его враги не могли в этом сомневаться.
Ах, если бы в истории с завещанием можно было отделить причины от следствий, волков от ягнят! Всё было бы очень просто. Но в этой истории был один ягненок – Толстой, которого не могли поделить две враждующие стороны. И всё в этой истории было так запутано, и с моральной, и с юридической сторон, что какое-либо идеальное решение вопроса было уже немыслимо.
Своей попыткой отказаться от литературных прав в пользу «всех» Толстой создал беспрецедентную ситуацию. Ярким доказательством этому является то, что до 1909 года ни один из участников этой истории, включая и опытного издателя Черткова, не понимал реальной юридической стороны вопроса и действовал «вслепую». Первые три завещания Толстого, которые дались ему с такой мукой, с такими сомнениями, не имели никакого юридического смысла.
Стокгольмский кризис
По мере приближения к смертному рубежу душевная природа Толстого делалась всё мягче, всё пластичнее. Она как бы расплавлялась изнутри сознанием в себе Божественного начала, таяла и оплывала, как свечной воск, струилась, как воздух над свечой. Для Толстого последних лет жизни немыслимо было не то чтобы обидеть человека, но даже задеть неосторожным словом, а если это происходило помимо его воли, то Л.Н. глубоко и искренне мучился.
23 мая 1909 года после административной высылки Черткова за пределы Тульской губернии Толстой поехал в хутор Телятинки близ Ясной Поляны, где всё еще оставались жена Черткова Анна Константиновна (Галя) и их сын Владимир (Дима). В это же время туда приехал посланный Столыпиным полковник министерства внутренних дел А.Г. Лубенцов с заданием на месте расследовать чертковское дело. Встретившись с ним, Л.Н. не подал ему руки и быстрым шагом прошел в дом. Затем через некоторое время он вернулся, извинился и начал разговор, стараясь загладить свой поступок. Но полковник чувствовал себя оскорбленным, и разговор не клеился. Как же Толстой переживал после этого, как осуждал себя за то, что оскорбил человека! «Ведь вот ехал туда и говорил себе: тебе придется иметь дело с этим человеком, смотри же постарайся обойтись с ним с любовью. И вдруг…» – говорил он Н.Н. Гусеву.
«И действительно, это ужасно! – жаловался он сам на себя А.Б. Гольденвейзеру. – Я мог сказать ему, что считаю вредной и дурной его деятельность, но я должен был с ним, как с человеком, быть учтивым. Мне, старому человеку, это непростительно! Я потом часто – ночью проснешься, вспомнишь и ахнешь (Л.Н. ахнул): как нехорошо!»
