Андре Агасси - Откровенно. Автобиография
Объясняю журналистам, что я еще могу играть. Не знаю, надолго ли, но пока могу. Я еще способен побеждать.
Журналисты вновь шокированы.
Быть может, они не до конца понимают меня, поскольку я не рассказываю им всего, не объясняю свои мотивы. Но я пока не могу этого сделать, ведь сам только начинаю их осознавать. Я продолжаю играть, потому что это мой собственный выбор. Даже если жизнь не идеальна, всегда есть шанс ее изменить. Возможность выбора меняет все.
ИДЕТ 2005 ГОД. На Открытом чемпионате Австралии я одерживаю победу над Тейлором Дентом в трех сетах и выхожу в четвертый круг. На выходе из раздевалки меня останавливает обаятельный телекомментатор. Это Курье. Странно видеть его в новой роли, ведь для меня он по-прежнему — величайший чемпион. Надо сказать, работа на телевидении ему идет: у Курье это здорово получается, и сам он, кажется, доволен. Я отношусь к нему с большим уважением — надеюсь, как и он ко мне. Наши разногласия кажутся теперь давней юношеской историей.
Протянув микрофон, он спрашивает:
— Скоро ли Джаден Агасси сыграет с сыном Пита Сампраса?
— Я надеюсь, что мой сын сам выберет себе дорогу в жизни, — произношу я и тут же добавляю: — Надеюсь, он выберет теннис, который мне так дорог!
Это старая ложь, но сейчас — еще более позорная, ведь в ней замешан мой сын. Эта ложь грозит перейти к нему по наследству. Мы со Штефани твердо решили, что не хотим безумной жизни теннисистов для Джадена и Джаз, — что же заставило меня произнести эти слова? Как всегда, я сказал то, что хотели от меня услышать. Но помимо этого, вдохновленный сегодняшней победой, я чувствую, что теннис — прекрасный спорт, в котором мне, безусловно, везло, — и теперь я хочу отдать ему должное. К тому же, стоя перед безмерно уважаемым мною чемпионом, я чувствую вину за свою ненависть к теннису. Так, быть может, моя ложь — лишь способ скрыть эту вину или даже попытка искупления?
В ПОСЛЕДНИЕ НЕСКОЛЬКО МЕСЯЦЕВ Джил добавил к моим тренировкам несколько новых комплексов. Теперь он кормит меня, как спартанского воина, и эта новая диета помогает мне обрести отличную форму.
Кроме того, я получил укол кортизона — третий в этом году. За год их можно сделать не больше четырех. Доктора уверены, что это рискованно, ведь до сих пор неизвестно, как в долгосрочной перспективе этот гормон повлияет на спинной мозг и печень. Но меня это не волнует, пока спина работает исправно.
Я дохожу до четвертьфинала, где вновь встречаюсь с Федерером. Он убирает меня со своего пути, словно учитель, уверенный в превосходстве над учеником. Больше, чем остальные представители молодой поросли, пришедшей на смену моему поколению, Федерер заставляет меня ощущать свой возраст. Наблюдая его учтивость, живость, его великолепное искусство наносить удары и мягкие, как у пумы, движения, вспоминаю, что начинал свою карьеру, когда ракетки еще делали из дерева. А мой зять Панчо Гонсалес был чемпионом в то время, когда оккупированный союзниками Берлин разделился на восточную и западную зоны. Он соперничал еще с Фредом Перри. Федерер родился в год, когда я познакомился с Перри.
ПЕРЕД ОТЛЕТОМ В РИМ мне исполняется тридцать пять. Штефани и дети летят в Италию вместе со мной. Я хочу вместе с женой отправиться гулять по городу, посмотреть Колизей и Пантеон, но не могу. В отрочестве я был слишком стеснителен и закомплексован, чтобы выходить из отеля. Теперь же, когда я с удовольствием побродил бы по римским достопримечательностям, этому мешает больная спина. По мнению докторов, одна долгая прогулка по асфальтированной мостовой способна сократить действие кортизона с трех месяцев до одного.
Я выигрываю первые четыре матча, после чего уступаю юному Гильермо Кории. Зрители аплодируют мне стоя, я же, испытывая отвращение к себе, чувствую вину перед ними. Журналисты вновь атакуют вопросами об уходе на пенсию.
— Думаю об этом четырнадцать раз в году, — отвечаю я. — Ведь именно в таком числе турниров я участвую. Именно столько раз в год я вынужден давать интервью в этих дурацких пресс-конференциях.
В первом круге Открытого чемпионата Франции 2005 года играю с финном Яркко Ниеминеном. Лишь шагнув на корт, записываю новую строчку в свою книгу рекордов. Это — мой пятьдесят восьмой турнир Большого шлема. На один больше, чем у Чанга, Коннорса, Лендла и Феррейры. Больше, чем у кого бы то ни было в наше время. Моя спина, однако, равнодушна к знаменательной дате. Кортизон перестает действовать. Мне больно подавать мяч и даже стоять. Дышать — и то тяжело. Я думаю, не пора ли подойти к сетке и сдаться. Но это — Ролан Гаррос. Я не могу уйти без боя с этого корта. Только не с этого! Уж лучше пусть меня вынесут с него на ракетках.
Я глотаю восемь таблеток сильнейшего обезболивающего. Во время смены площадок закрываю лицо полотенцем — и украдкой грызу его край, чтобы хоть как-то успокоить боль. В третьем сете Джил понимает: что-то не так. Ударив по мячу, я отнюдь не тороплюсь обратно, в центр корта. За все эти годы он ни разу не видел такого, я всегда бежал после удара в центр корта. Стоять для меня невозможно, немыслимо — так же, как для него уйти в уборную во время одного из моих матчей. После игры идем с Джилом в ресторан, я скрючен, как креветка. Джил говорит:
— Мы не можем все время черпать и черпать резервы из твоего тела.
Я снимаюсь с Уимблдона, и мы пытаемся подготовиться к летнему сезону кортов с твердым покрытием. Это необходимо, хоть и выглядит весьма рискованным. Теперь мне придется отдавать все свое время и силы всего нескольким турнирам, а значит, возможностей ошибаться станет меньше, а напряжение, напротив, возрастет. Поражения станут болезненнее.
Джил зарывается в свои записные книжки. Он гордится тем, что я ни разу не был травмирован в его тренажерном зале, и теперь я вижу, что чем больше стареет мое тело, тем сильнее он напрягается. Джил всегда умел проводить тренировки без травм, но теперь ему кажется, что каждая тренировка по привычному плану несет риск для моего здоровья.
— Некоторые упражнения тебе больше не следует делать, — объявляет он. — Зато число других надо удвоить.
Мы проводим многие часы в тренажерном зале, рассуждая о том, кто я как личность, что за стержень поддерживает меня.
— Отныне и до самого конца стержень — самое главное, — говорит Джил.
Я СНЯЛСЯ С УИМБЛДОНА, и пресса тут же разразилась новой порцией панегириков на тему: «Теннисисты его поколения уже ушли из спорта…»
Я перестаю читать газеты и журналы.
На исходе лета участвую в турнире на кубок Merecedes-Benz — и побеждаю. Джаден уже достаточно подрос, чтобы ходить на мои матчи. Во время церемонии награждения он выбегает на корт, думая, что кубок — его. Что, конечно же, правда.
