Борис Бернштейн - Старый колодец. Книга воспоминаний
Мы зашли в костел. Службы не было. Какие‑то молодые ребята сидели группкой в углу церкви и тихо напевали под гитару. На стене — ведь как хорошо помнится: на северной стене, если стать лицом к алтарю, то слева — были развешаны фотографии, выставка памяти убитого. Как в семейном альбоме: мальчишка на руках у матери, школьник, семинарист. Какой красивый парень! Какое чистое, открытое лицо! Вот Ежи солдатом, пулеметчик, он был в Войске Польском два года. Вот он священником, молодой и одухотворенный…
Выставку заключали две большие фотографии. Первая такая — ищут утопленное тело. По — польски тоскливый, с дождем, осенний день, тяжелое небо, пустая плоская равнина, какой‑то грязный пруд, на берегу небольшая, сиротливая кучка озябших людей.
Другая была «шопка». Вернее, снимок шопки.
Слово это переводится в словарях как «вертеп», но тут требуется объяснение. Традиция восходит к францисканцам, придумавшим некогда изображать в лицах евангельские сцены. Этой идее суждено было сыграть особую роль в истории европейской культуры. В начале XIII века братья — минориты обосновались в Кракове. Всю историю прослеживать незачем; старинный обычай приготовлять на Рождество нарядные, нередко фантастические макеты пещеры со скульптурными фигурками Марии, Иосифа, младенца в яслях, бычка и ослика сохранился, в Кракове устраивают ежегодные конкурсы на лучшую шопку; рассказывают, что в последнее время и в это бескорыстное искусство просочился сверхтекучий коммерческий интерес.
Так вот, выставку памяти замученного священника завершала фотография шопки. В отличие от наивных и обильных красот, привычных для этого народного жанра, тут все было просто, жестко, металлично: автомобиль марки «польский фиат», ближайший родственник наших жигулей, повернутый к зрителю задом, с открытым багажником. Рать яслей была передана багажнику автомобиля, в котором Ежи Попелюшко, полуживой или мертвый, проделал последние километры земной дороги.
В багажнике — шопке лежал младенец Христос.
Да, Славка и Лешек были правы. Меня надо было повезти туда.
* * *
Ну, а затем мы отправились снова в центр, на набережную Вислы, в отреставрированный старинный особняк, где помещался музей Варшавского епископата. Нет, нет, мои друзья — люди вполне светские. Но музей Епископата, такая интересная затея, стал прибежищем для тех художников, которые соединяли авангардизм, или реализм, все равно, с политической оппозиционностью. Вот и сейчас главное место там занимала выставка, оттеснившая на второй план постоянную экспозицию.
В аванзале, на первом этаже, прямо посредине зала стояла одна картина, большая, вертикального формата. Это был портрет Ежи Попелюшко в полный рост. Возможно, он был в натуральную величину, но мне сейчас, по памяти, кажется, что немного больше. Портрет, совершенно похожий, можно было бы счесть его вполне реалистическим, если бы не одна травмирующая особенность: живописец раздел портретируемого, написанного уже по памяти и по фотографиям. Молодой человек на картине был полностью обнажен.
Портрет напоминал о героической наготе классических статуй и рисунков на вазах. Древние греки представляли своих героев без одежд; тем самым они отличали их от людей: Сократа изображали в плаще, Ахилл и Гектор сражались нагими. Но героическая открытость земного человека на портрете была в то же время героической неприкрытостью, идеальной незащищенностью. Ничто не укрыто от ударов, даже от глаз. Нет никакой преграды между ним и миром, уязвимость плоти сделана зримой, едва ли не осязаемой. «Всякая плоть как сено», — восклицал некогда библейский пророк.
Тут было нечто от польского романтического жеста, неотличимого и неотделимого от подлинной жизни, — когда не только зал «ждет полной гибели всерьез», но и актер готов, и гибнет он по — настоящему, как осужденные на смерть на древнеримском театре; так в 1939 году польская конница шла на танки.
Право же, в своей простоте это был патетический образ, вскрик.
Профессиональный рефлекс: я наклонился, чтобы прочесть подпись автора. Я прочел фамилию Председателя, который некогда водил меня к Михалу. Да нет, не может быть, фамилия заурядная, распространенная; я повернулся к Веславе — и она поняла вопрос, прежде чем было спрошено.
— Это он, — сказала Славка.
* * *
Вот оно что. Все бросил, ушел в оппозицию, в подполье. Так может быть, и тогда… Может, он не важным функционером хотел быть, не ради власти держался в своем кресле, дипломатничал, хитрил, интриговал, а затем только, чтобы защитить трудно отвоеванную и хрупкую свободу, которой обладало, нам на зависть, польское искусство?
Или ему просто опротивело это все?
Интонация моралиста мне дается с трудом, но себе—το я могу сказать: не суди поспешно, да и вообще, суди пореже — не затем, что не судим будешь, а бескорыстно, ради истины, просто потому, что человек бесконечен. Ну, если не каждый, то крупный — уж точно.
2002/2006
Примечания
1
Вот она, ошибка. Я рассказываю так, как это отпечаталось в моей юношеской памяти, — неведомо откуда. На самом деле дом НКВД был взорван во время оккупации. Это была акция одесского подполья, за которую расплатились оставшиеся в Одессе евреи, — на следующий день после взрыва была устроена чудовищная по своей демонстративной жестокости расправа, евреев вешали на деревьях длинного Александровского проспекта.
2
В воспоминаниях известного одесского историка профессора Саула Борового я нашел подробности ареста Вайнермана. Чекисты по — всякому варьировали и шлифовали технику ареста. Ханану, как и некоторым другим, прислали «повестку в военкомат». Законопослушный гражданин, хотя и освобожденный от воинской повинности по состоянию здоровья еще до войны, он явился; его посадили в поезд и отправили «на сборы»; но на одной из ближайших к Одессе станций сняли с поезда и увезли на Бебеля, 12. Я некогда держал в руках учебное пособие по эстетике для Академии внутренних дел. Не помню, была ли там глава «Эстетика ареста». Должна бы быть. Впрочем, тут действовала не столько эстетика, сколько тактика: как выяснилось, Вайнермана брали первым из еврейских писателей-заговорщиков, важно было не спугнуть других изощренных агентов японо-сионо-американского империализма.
3
В одесском альманахе «Мор1я» (№ 6, 2006) Лилия Мельниченко опубликовала выдержки из найденного в архиве госбезопасности семитомного дела Ханана Вайнермана. Там можно найти реальное продолжение воображенной тут сцены. Чтение тяжкое, но терапевтически полезное для всех, кто тоскует по былому величию советской империи. Правда, поклонники сталинской державы счастья, полагаю, давно ничего не читают. Я не могу воспроизвести эти отрывки здесь — другой жанр. Желающие легко найдут статью в Сети: htip://www.moria. farlep.net/ru/almanah_06/01_l 3.htm.
