Владимир Рынкевич - Шкуро: Под знаком волка
А в этой пражской газетке что пишут? Разговорчики? Какой-то Кундрюрцков — без чарки и не выговоришь. И назвал-то статью «Генерал Шкуро через 12 лет после поражения». Сколько у меня было поражений? А? Коля, скажи. Это Врангель и Деникин терпели поражения. А этот пишет:
«Генерал очень опасен, так как выбрасывает боевое знамя, одна сторона которого — казачество, а другая — Россия. С теми, с кем связан генерал Шкуро, и с ним самим все кончено. Они усеяли казачьи края трупами, украсили виселицами, посеяли предательство, своими ошибками они дали возможность торжествовать и белому наемнику и красному палачу.
— Это, Андрей Григорьич, не иначе человек из Москвы сочинил.
— Пускай разговорчики разговаривает, — сказал Шкуро. — Нам вот что забывать нельзя.
Он указал на прикрепленный к стене плакат: истощенная женщина прижимает к груди умирающего ребенка, под рисунком надпись «Ваши родные и близкие стонут под игом большевистских комиссаров, они мрут от насилия и голода, они зовут вас. Идите же спасать их».
В тридцать третьем кантине праздновали начало работы по новому контракту: насыпь для железнодорожного моста через Дунай в Белграде. И в этой же кантине были устроены переговоры о приостановке работ. Тридцатые годы шли, и вокруг происходили изменения. Вдруг оказалось, что в Европе не все одинаково относятся к строительству нового моста. Летом 1937-го работы почти прекратились, и приехала расширенная комиссия, в которой участвовали представители ряда европейских государств. Шкуро издали узнал старого знакомого Гензеля. Он был в светлом летнем костюме, вел себя скромно, терялся в толпе и лишь после совещания подошел к Шкуро.
В кантине было прохладно» из динамика радиолы изливался голос Шаляпина: «Из-за острова на стрежень…»
Шли переговоры и о сроках, и о замораживании работ, я о войне в Испании, Шкуро за эти годы многому научился, потребовал полный расчет за проделанные работы — аванс на окончание строительства и в случае их замораживания. Возник долгий бестолковый спор. Кузьменко сидел за столом с помощниками генерала и охлаждался ледяными напитками. Вдруг к нему подсел человек в летнем костюме, которого он не сразу узнал: постарел, потолстел, прибавилось важности.
— Господин Гензель! — после некоторой паузы сказал казак.
— Карл Иоганн фон Гензель. А вы Кузьменко. Помните Темнолесскую?
— Чуть не пострелялись, — усмехнулся Кузьменко, не собиравшийся сводить счеты.
— Наверное, придется скоро опять стрелять.
— Наши некоторые казаки в Испанию подались.
— На чью же сторону?
— А им вроде все равно.
— Зачем так далеко? — негромко сказал Гензель, подчеркивая, что знает больше других. — Наш фюрер уже планирует движение на Восток. Да! Я же прошлым летом был в России по приглашению в Крыму. Вот, кстати, у меня фото. Это, конечно, я, — пояснял Гензель, — это моя Маргарита с Фридрихом. Точно на меня похож. А это ее подруга Елена с сыном.
Пышные, прекраснейшие, такие знакомые волосы, откровенная улыбка, кофточка с короткими рукавами. А руки… Так и ощущаешь их податливую нежность.
— Ее сын?
— Да. Закончил школу. Мой еще нет. Скоро будут друг в друга стрелять.
VIIIЖил, страдал, наслаждался, многое видел, многое пережил, вырастил сына, много читал, много думал, и мысли приходили неожиданные, новые, твои собственные, вполне заслужившие того, чтобы найти место в толстых книгах, что могли бы удостоиться чести стоять рядом с Толстым, Достоевским, Шолоховым… Да. Рядом с Шолоховым. Михаил Петрович помнил мальчишку из Богучарской школы, который спросил тогда: «Почему коммунисты расстреливают казаков?» Теперь в книжном шкафу Стахеева стояла толстая книга в синем твердом переплете: «Тихий Дон», том 1-й.
Никому Стахеев не говорил, как мучают его мысли о бессмысленно уходящих годах. Он был убежден, что напишет лучше других о том, что видел, пережил и продумал в годы Гражданской войны. Сначала поразил роман Артема Веселого[73] «Россия, кровью умытая» — книга о тех событиях, которые происходили у него на глазах в 1918–1919 годах на Северном Кавказе, и Грише Палихину книга понравилась — он ведь тоже там воевал. Григорий помог получить новую квартиру на Таганке в доме, предназначенном для ответственных работников НКВД. В 1937–1938 годах здесь оказалось много свободных квартир, и Палихин помог старому приятелю, тем более что сын Михаила Аркадий окончил Школу НКВД и стал лейтенантом.
Три комнаты, есть место для книжных шкафов. Перелистывали роман Артема Веселого, находили интересные места, заставлявшие вспоминать те жуткие времена. Оба понимали, что под фамилией Чернояров выведен известный анархист-революционер Кочубей. Бестолковый мужик, пытавшийся сражаться и против белых и против красных. От красного трибунала ушел, от белого не удалось — повесили. «Найди-ка, Миш, место, где он кобылу взял», — просил Палихин, и Михаил Петрович находил: «Смотри, кунак… Вон, во-он играет гнедая! — подмигнул. — Сыпь».
«Привыкший к необузданному нраву своего друга и повелителя, адъютант молча отвязал от воротного столба кабардинца, вскочил в седло и собачьим наметом поскакал на нижнюю дорогу. Однако он скоро вернулся и доложил:
— Дербентский полк… Гнедая кобыла ходит под командиром полка Белецким.
Разбалованный войною и уже не имеющий силы сдерживать свой лютый нрав, партизанский вождь выдернул из коробки и положил перед собой на подоконник маузер.
— Сыпь, ахирят, и без кобылы не возвращайся… Застрелю.
Шалим влетел в хутор.
Те, что гнались за ним, остановились на пригорке, послушали свист низко летящих над головой пуль, и погрозив шашками, повернули обратно.
Чернояров выпрыгнул из окна.
— Люблю, кунак, за ухватку, — засмеялся он, перехватывая повод золотисто гнедой с темными подпалинами в пахах, кобылы. — Так и надо: коли силой не силен, будь напуском смел… А покупка, видать, добрая, — оглаживал он испуганную хрипящую лошадь.
— Зарубыл, — угрюмо буркнул Шалам.
— Кого зарубил?
— Белецкого.
— Брешешь!. — Бригадный внимательно посмотрел на кавказца. — Ну?
Шалам молча извлек из-под полы бурки порыжевшую от свежей крови шашку».
Читали и смеялись: «Силен был бандит Чернояров-Кочубей!» И юный курсант школы НКВД Аркадий Стахеев смеялся и приговаривал: «Силен бродяга». Странные поговорки были у того поколения.
А потом как-то пришел друг Палихин мрачный я сказал: «Рви на кусочки и жги своего Веселого. Он больше не Веселый, он враг народа. На его даче заседал Секретариат Союза писателей. Решили исключить и возбудить дело…»
