Дмитрий Волкогонов - Троцкий. Книга 1
Но тоталитаризм вносит иерархическое деление и в массы. Прежде всего, массы могут быть "сознательными" и "несознательными". После революции в России к последним были отнесены мелкая буржуазия, интеллигенция, чиновничество, почти все крестьянство. С помощью всепроникающей бюрократии народ был дифференцирован и расчленен. В нем появились не только "прослойки","но и группы, социальная "чистота" которых определялась классовым происхождением. Но поскольку русская революция как бы вышла из войны и стала возможной благодаря прежде всего ей, то большевики, естественно, унаследовали и многие методы, рожденные войной. Применительно к XX столетию почти все именно так и обстоит. Добавлю к этому, что русский коммунизм "вышел" не только из мировой войны, но и из гражданского насилия. Неограниченного. Такого, например, как предлагал 22 августа 1918 года Ленин, телеграфируя в Саратов Пайкесу: "…расстреливать заговорщиков и колеблющихся, никого не спрашивая и не допуская идиотской волокиты"[142]. Вдумайтесь: расстреливать не только "заговорщиков", но и "колеблющихся", и при этом не обременяя себя даже видимостью законности. Побыстрее, не мешкая… Таков был стиль большевиков, предложенный партии ее вождями. Готовность к насилию, признание его естественности и необходимости постепенно становились элементами общественного сознания всего народа.
Троцкий, как ортодоксальный марксист, быстро увидел и оценил авторитаризм большевизма, но не протестовал, потому что в складывающейся системе ему была уготована особая роль, роль "вождя". Я уже писал раньше, каким был Троцкий в дни Февраля и Октября 1917 года. Сочетание всех его интеллектуальных, нравственных качеств и воли позволило ему стать одним из самых видных выразителей радикализма и максимализма большевиков. Без тени сомнений уже по прошествии многих лет он прямо скажет, что революция в Октябре стала возможной лишь благодаря руководству восставшими массами со стороны Ленина и его, Троцкого.
В конце марте 1935 года, за три месяца до выезда из Франции в Норвегию, он запишет в своем дневнике: " Не будь меня в 1917 г. в Петербурге, Октябрьская революция произошла бы — при условии наличности и руководства Ленина. Если б в Петербурге не было ни Ленина, ни меня, не было бы и Октябрьской революции… То же можно сказать в общем и целом о гражданской войне (хотя в первый ее период, особенно в момент утраты Симбирска и Казани, Ленин дрогнул, усомнился, но это было, несомненно, переходящее настроение, в котором он едва ли даже кому-то признался, кроме меня) "[143]. Закончив эту фразу, Троцкий сделал в дневнике примечание: "Надо будет об этом подробнее рассказать".
Троцкий едва ли сильно переоценивал свою роль, но его откровения, часто на грани тщеславия, высвечивают одну из характерных черт его личности.
Авторитаризм русских революционеров-руководителей постепенно, но достаточно быстро привел к замене в партии социал-демократических традиций новыми — большевистскими, коммунистическими. Отныне "вождю" любого ранга достаточно заявить, что этот конкретный шаг или мера "в интересах пролетариата", что "рабочий класс требует", а "массы настаивают", и правовое обеспечение волюнтаристской акции будет считаться достаточным. Монополия на власть и мысль привела к тому, что выражать эти самые интересы масс могли только "вожди".
Но здесь таилась другая коварная опасность: создание на основе "старой партийной гвардии" нового слоя советских руководителей, стоящих вне реального контроля народа, что вело к их ускоренной бюрократизации. Партийность становилась неизменным и едва ли не основным условием успешной карьеры. Стал быстро формироваться новый тип руководителя, интеллигента, работника вообще. Главными критериями значимости личности считались теперь абсолютная приверженность не только коммунистической идеологии, но и ее реализации на практике, преданность новым вождям, непримиримость ко всему буржуазному. Отныне на собраниях, конференциях, съездах, совещаниях (особенно с конца 20-х гг.) все стали соревноваться в степени поддержки "генеральной линии партии", восхвалении "мудрости вождя" (уже единственного), "гениальности" выдвинутых планов. Однодумство, однопартийность, единство во что бы то ни стало породили ту зловещую атмосферу, в которой произросли ядовитые побеги единовластия, бюрократии и догматизма, последствия которых не изжиты в обществе до сих пор. Цементирование партийного единства сопровождалось утратой интеллектуальной и нравственной свободы, без которой не может полнокровно развиваться личность. Превращение партии в некую государственную организацию способствовало появлению и нового вида карьеризма.
Для иллюстрации этих положений небезынтересно привести несколько выдержек из письма Троцкому его убежденного сторонника Иоффе. Письмо датировано 1 мая 1920 года. В нем он, по существу, просит протекции Троцкого на пост народного комиссара РКИ или на одну из крупных должностей в Наркомате иностранных дел. Хотел того Иоффе или нет, но в своем письме он весьма убедительно обозначил начавшийся процесс бюрократизации партии и государства и, в частности, показал форму нового советского карьеризма. Эти процессы накладывали свой отпечаток на развитие личности руководителя, рожденного революцией.
Иоффе пишет Троцкому, что складывающееся положение в стране ведет к тому, что "принадлежность к партии вместо кандалов на ноги или веревки на шею влечет за собою приобщение к пользованию вполне реальными материальными благами, что чрезвычайно меняет и партийную психологию, и партийную мораль". Далее автор письма констатирует, что существует "неписаный закон нашей конституции", благодаря "которому партийная организация стоит над советской властью, что позволяет выбросить на верхушку демагога, корыстного и политически аморального, обладающего только одним достоинством — хорошо подвешенным языком". Иоффе, не вскрывая подлинных истоков этого явления, в своем пространном, на несколько страниц письме идет дальше: "…при недостатке материальных благ в Советской России — партийная и советская бюрократия пользуются ими в ущерб не только буржуазии, как это следовало бы, но в ущерб пролетариату, чего не следовало бы. Почему комиссарам и комиссарчикам можно свободно передвигаться, а нам нельзя? Почему для них находятся места в вагонах, а для нас нет? Почему для них находятся места в санаториях, а для нас нет? и т. д. Это было лейтмотивом на всех беспартийных конференциях, где мне приходилось выступать". Иоффе не без горечи пишет, что складывается новая психологическая установка: "вождям все можно".
