Йоханнес Штейнхоф - «Мессершмитты» над Сицилией. Поражение люфтваффе на Средиземном море. 1941-1943
– Вы сидели здесь, Францл, все время, пока мы вели наш «большой бой»?
– Не будьте задницей. Я следил за всеми действиями по радио. Плохо, очень плохо. Он кипит от гнева. Действительно абсолютно ничего нельзя было сделать?
– Нет, – ответил я, – абсолютно ничего.
– Но вы нашли бомбардировщики, и при них не было даже эскорта истребителей…
Я почувствовал легкий упрек, даже при том, что мои силы были на исходе, резко повернулся к нему и раздраженно сказал:
– Я отвечу перед генералом за все, но добьюсь, чтобы вы, наконец, поняли, что планы, рожденные в ваших головах, которые мы пытаемся осуществить, невыполнимы.
Я намеренно связал его с генералом в этом последнем замечании, а затем сказал то, от чего испытал удовольствие, когда слова слетали с моих губ:
– Если хотите почувствовать вкус воздушного боя здесь, лучше поднимитесь наверх, когда бомбардировщики появятся в следующий раз.
– Мне жаль, – вздохнул Лютцов, – искренне жаль. Я не хотел упрекать вас. Но, мой бог, каким образом все это прекратить? Чем все закончится?
В этот час на дороге, ведущей к горе Эриче, было интенсивное движение. Поскольку местное население приобрело привычку проводить дневные часы вдали от опасных зон города и аэродрома, теперь двуколки с ослами, телеги с мулами и женщины с узлами на головах спешили назад, в Трапани. Ночью они могли опасаться лишь одиночных налетов «веллингтонов», потому возвращались в свои дома в городе, чтобы заняться повседневными заботами.
Солнце было уже низко, когда я достиг командного пункта эскадры, где теперь находился личный штаб инспектора истребительной авиации.
Генерал сидел на складном стуле, спиной к стене барака. У его ног простиралась великолепная панорама сицилийского пейзажа. Мирные и невинные, покрытые виноградниками склоны горы Эриче спускались к предместьям города, чьи здания желтели в лучах бледного вечернего солнца. Высокие сосны и кипарисы выглядели темно-синими на фоне неба.
Но генерал, казалось, не оценивал грустную красоту этого зрелища. Когда я поприветствовал его, он поднялся на ноги со словами:
– Я возвращаюсь в Комизо.
– Мне жаль, господин генерал-майор, что все вышло не так, как надо.
– Мы не можем продолжать в таком духе. Ответ четырехмоторным бомбардировщикам – массированная атака. Пока действуем небольшими группами и пытаемся бороться с каждым вторгшимся самолетом, никогда не достигнем успеха. Вы узнали, как перехватить бомбардировщики, как приблизиться к ним в сомкнутом строю и атаковать их на встречном курсе. Но вы нерешительны и не можете подойти достаточно близко…
Он говорил, перекатывая черную сигару из одного угла рта в другой и недружелюбно глядя на меня.
«Скоро, – подумалось мне, – я буду иметь возможность рассказать прямо противоположные вещи». Все, что они могли сказать нам в настоящий момент, мы знали наизусть из боевых донесений летчиков-истребителей рейха. Я понимал его разочарование и хотел сказать ему, что здесь все другое – погода, тактические обстоятельства, условия обнаружения – и что были другие сопутствующие факторы, о которых они в рейхе не знали ничего… Но я ничего не сказал, отчасти потому, что чувствовал себя виноватым в том, что мы так сильно его разочаровали, отчасти потому, что, по моему мнению, солдат не должен оправдываться, если думает, что сделал все правильно.
Без сомнения, генерал и сам понял, что мы вряд ли придем к согласию, поскольку закончил разговор жестом, который наполовину выражал примирение, а наполовину – отчаяние.
– Я позвоню вам позже. Мы должны рассмотреть различную тактику. – С этим он сел в автомобиль.
Пронзительный звон телефона настолько резко прервал мой короткий сон, который унес меня так далеко от действительности, что потребовалось несколько секунд, прежде чем я смог назвать свое имя и понять, что говорю с генералом, который к этому времени достиг Комизо. Когда я сегодня оглядываюсь назад, эта беседа все еще кажется мне нереальной, а тогда я, по крайней мере в течение нескольких секунд, надеялся, что это дурной сон.
– Штейнхоф, – сказал он, – я только что получил телеграмму от рейхсмаршала. Пожалуйста, не волнуйтесь, когда я прочитаю ее вам. Не предпринимайте никаких сиюминутных действий. Но я должен вас информировать. Слушайте. «Командующему истребителями, Сицилия. Во время отражения налета бомбардировщиков на Мессинский пролив истребительные части не выполнили свою задачу. Один пилот из каждой группы, участвовавшей в этом, должен быть отдан под суд военного трибунала по обвинению в трусости в боевой обстановке. Геринг, рейхсмаршал». Повторяю: ничего не предпринимайте. Я сообщил в министерство авиации в соответствующих выражениях, что это невозможно.
Я продолжал молчать, потому что предъявленные обвинения были слишком возмутительными, чтобы их опровергать. Я прилагал все усилия, чтобы обдумать и четко осознать всю величину их.
«Трусость в боевой обстановке». Голос на другом конце телефонной линии имел незнакомую интонацию: «Один пилот из каждой группы…» Это не могло быть, это не должно было быть правдой!
– Вы все еще там?
– Да, господин генерал-майор.
– Я позвоню вам завтра. Он всегда впадает в ярость, когда истребители не отвечают его требованиям.
– Разве мы не отвечаем?
– Я не говорил этого. Позвоню вам завтра утром. И не волнуйтесь!
Как не волнуйтесь? Мог ли я, как офицер, не волноваться, когда случилось подобное? Рейхсмаршал презирал нас, хотя было ясно, что бой с численно превосходящим противником мог закончиться только поражением. Нежели он действительно воображал, что может поднять наш боевой дух, называя нас трусами? Незадолго до этого он, как оскорбление, отклонил возможность того, что четырехмоторные бомбардировщики смогут прорывать оборону рейха. Тем временем они фактически достигали каждого угла рейха. Так теперь он пытался сделать нас ответственными за собственные проблемы. Он имел в виду нас всех, каждого в отдельности летчика-истребителя на Юге. Это было коллективное оскорбление: «один пилот из каждой группы» – один летчик, выбранный наугад!
Вскоре должны были прибыть Фрейтаг и Гёдерт, и я намеревался незамедлительно сообщить им об этом. Уббен и Мейер улетели обратно на свои аэродромы, один – на Сардинию, а другой – на восток Сицилии. Я не предполагал передавать им этот приказ, пока не переговорю с генералом. Он не сможет позволить, чтобы эта абсурдная директива была исполнена.
Все еще продолжая держать телефонную трубку, которая уже давно молчала, я сидел, глядя прямо перед собой. Из гостиной за дверью доносился звон стаканов и фарфора, и я мог различить голоса Бахманна и Штрадена, говоривших вполголоса, чтобы не тревожить меня. Наступила ночь. Со своей кровати я мог видеть кусок усыпанного звездами бархатно-синего неба, красоту и великолепие которого можно оценить только на Юге.
