Юрий Соболев - Павел Мочалов
Эта сцена производила необычайное впечатление. Публика была как бы под гипнотической властью Мочалова. И каждый) раз, когда потрясенный граф д’Обервиль приподнимался с кресла, поднималась со своих мест и публика. До такой могучей силы воздействия мог возвышаться Мочалов в свои «минуты»!
На этом можно прервать рассказ о ролях Мочалова в мелодраме. Даже на малосодержательном материале, далеком от реальной правды, актер все же мог создавать образы и необычайно верные, правдиво воплощавшие малейшие оттенки человеческих чувств, и необычайно выразительные по яркости воздействия на зрителя. В мелодраме, где все построено на эффекте, Мочалов уже давал образцы искусства реального. Потому-то Мочалов и стоял выше Леметра в последнем акте «Графини Клары д'Обервиль», — здесь он раскрывал элементы той человеческой правдивости, которая вряд ли была доступна французскому трагику — большому мастеру, техническая изощренность которого была самой яркой краской на его артистической палитре. В образы своих мелодраматических героев Мочалов вносил не только естественность и жизненность, «о и то психологическое содержание, которое станет одним из существенных элементов реализма именно русского театра, в чем и будет состоять коренное его отличие от школы западно-европейского мастерства вообще и французского в частности.
Остается сказать еще о комедийных ролях Мочалова. Комедия не была его призванием. В «Горе от ума» Мочалов играл Чацкого. Он очень смущался этой ролью. Ему мешало многое, и прежде всего, сознание своей «несветскости». Ведь Чацкий — представитель высшего московского общества.
Начальник репертуара петербургского Александринского театра А. И. Храповицкий, ворчливый старик, воспитанный на классике XVIII века, записывал свои театральные впечатления в дневнике, где можно найти такие презрительные строки: «Мочалов представлял какого-то трактирного лакея, и когда он сказал последние слова своей роли: «Карету мне, карету!» — раздался сильный аплодисмент, по которому публика как бы желала скорого его отъезда».
Вряд ли верна эта оценка. Храповицкий был судьей далеко не авторитетным. Затем, дело происходило в Петербурге, петербургская же публика вообще «е принимала Мочалова, — у нее был свой кумир — Каратыгин, актер, решительно во всем противоположный Мочалову.
Отзывы современников сходятся на одном: Мочалов в Чацком был интересен только в тех сценах, где можно раскрыть страстность грибоедовского героя. Режиссер Н. И. Куликов записал в своих любопытных воспоминаниях разговор, происшедший за кулисами Малого театра между Мочаловым и его постоянной партнершей по сцене — артисткой Львовой-Синецкой. Только что роздали роли в «Горе от ума».
— Знаете, сударыня, Мария Дмитриевна, мне назначили играть роль Чацкого, — говорит Мочалов.
— Знаю. Радуюсь и поздравляю.
— Чему, сударыня, радуетесь и с чем поздравляете?
— С величайшим успехом комедии, при таком исполнителе главного действующего лица.
— А знаете ли, что из всех моих ролей я ни за одну так не боялся, как за эту?
— Полноте! Вы шутите.
— Нет, не шучу. Вот, например, с самого первого действия я чувствую себя не в своем амплуа, не на своем месте: эта развязность Чацкого, игривая болтовня, смех, его язвительные сарказмы, блестящие остроты с неподдельными веселостью и шуткой, — да я никогда подобных ролей не играл и не умею играть!
Синецкая успокаивает его, говоря, что это только одно первое действие комедии» где он если и не сла-дит с светской развязностью и изысканной веселостью Чацкого, то во всяком случае стихи передаст и умно и прекрасно.
— Зато, начиная со второго действия, по ходу пьесы, характер Чацкого, его серьезные, обличающие речи принимают другое направление, а это лучше вас никто не передаст, — говорит Синецкая.
— Вот и ошибаетесь, сударыня: второе-то действие особенно ставит меня в тупик. Ну, как эта тирада — «А судьи кто?» — втянет меня в трагический тон? То же и в остальных действиях» особенно в четвертом, где Чацкий, как угорелый, мечется с ругательствами на все и на всех: я с моими трагическими замашками могу исказить бессмертное творение Грибоедова.
— Поработайте, подумайте, и я уверена, что вы будете настоящим Чацким.
— Вашими бы устами да мед пить. А нечего делать: поработаю, подумаю…
Почти все Чацкие у опытных актеров начинали и кончали последний эффектный монолог сперва слабо, сдержанно… потом все сильнее и сильнее… наконец, последние слова, стуча себя в грудь, произносили трагическим тоном:
Вон из Москвы! Сюда я больше не ездок!
Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету,
Где оскорбленному есть чувству уголок…
потом бегали через сцену, крича:
Карр… рр-рету мне! Карр… ету!
Мочалов же вот как обдумал, расположил и вел эту последнюю сцену.
Пораженный происшедшим перед его глазами, он с эаметным недоумением на лице говорит: «Не образумлюсь…» Потом, как провинившейся школьнице, отечески или дружески выговаривает:
А вы» кого себе избрали…
Когда подумаю — кого мне предпочли,
и проч.
Но полагая, что ее не исправишь, начинает, как повеса, фамильярно поощрять подругу:
«Вы помиритесь с ним» и проч.
«Подумайте: всегда вы можете его
Беречь и пеленать… (серьезно,) и посылать за делом»
Потом, обращаясь к Фамусову с торжественным упреком, как власть имеющий:
«А вы, сударь, отец» и проч.
Наконец, вспомнив об оскорбившем его обществе, после слов:
«Не худо б было излить всю желчь и всю досаду» и т. д. начинает просто ругаться громко, скороречисто, пересчитывая толпу мучителей, врагов, сплетников, нескладных умников, зловещих старух, вздорных стариков и кончает так же сильно словами:
«Вон из Москвы! Сюда я больше не ездок!
«Бегу, не оглянусь!»
Вдруг, переменив тон и взглянув на Софью с упреком любви, говорит:
«Пойду искать по свету,
«Где оскорбленному есть чувству уголок»…
идет и у дверей спокойно и просто приказывает стоящему швейцару:
«Карету мне, карету!».
Читая отзывы современников, понимаешь, что самой отметной чертой в образе Чацкого Мочалов сделал его любовные муки, его «миллион терзаний»,
Здесь Мочалов мог бы сойтись с Пушкиным, который, прочитав «Горе от ума» в своей Михайловской ссылке, писал, что вся комедия должна быть построена на любовной интриге. «Прелестна, — утверждал Пушкин, — эта недоверчивость Чацкого в любви Софьи к Молчалину». Пушкин не верил уму Чацкого, говоря, что Чацкий лишь побывал в обществе умного человека Грибоедова. Этих пушкинских суждений Мочалов, конечно, не знал, но в своей работе над образом Чацкого шел по пушкинскому подсказу. Через несколько десятилетий трактовка Чацкого, прежде всего, как пылкого молодого влюбленного, будет повторена Московским Художественным театром.
