Сергей Полищук - Старые дороги
Неделю назад я получил перевод и Минска, по тем временам сумма довольно значительная, что-то около семисот рублей, из высшей заочной школы милиции, где еще до своего переезда в Старые Дороги в течение нескольких месяцев почасово преподавал курс государственного права соцстран, а, точнее, проверял курсовые работы у бездельников, списывавших их друг у друга, и получил эти деньги, которых никак не ожидал и которые свалились на меня, как подарок. Я долго думал, что бы себе на них купить из одежды (моя, приобретенная еще в студенческие годы, уже изрядно поизносилась), а потом за шестьсот девяносто рублей (точно помню эту сумму!) купил магнитофон «Аэдас», один из первых отечественных магнитофонов – тяжелый ящик с лентой, которая то и дело рвалась или выскакивала из пазов и скручивалась кольцами. Но все же магнитофон, все же действующий.
И вот неподалеку от стола, на подоконнике стоял и тихо играл этот магнитофон, на столе, па огромной, перенесенной с плиты сковороде яичница и колбаса исходили последними пузырями, а за столом, прижавшись друг к другу, сидели усталые люди, сбежавшие на час-другой от своих служебных и семейных забот и мыслей об этих заботах, от своих глупых, безликих жен, уминали эту яичницу и колбасу и им было тепло и уютно.
И тогда мне захотелось сделать для них что-то еще лучшее то, чего не может дать в такой вот вечер ни самогон, ни даже записанная на магнитофонной ленте завораживающая музыка бразильских оркестров. На этажерке для книг среди кодексов, толстенных законодательных сборников и прочей муры находилось несколько небольших томиков стихов. Я выключал магнитофон, взял наугад один из этих томиков – это оказалась «Песнь о Гайавате» – и, раскрыв, тоже наугад, начал читать:
«Средь долины Тавазента,
В тишине лугов зеленых,
У излучистых потоков,
Жил когда-то Назадага.
Вкруг индейского селенья
Расстилались нивы, долы,
А вдали стояли сосны,
Бор стоял, зеленый – летом,
Белый – в зимние морозы,
Полный вздохов, полный песен…»
И нужно было видеть, как слушали эти люди, иные… которых не знали даже имени Бунина или Лонгфелло, никогда не слышали таких слов, как «Гайавата» или «Навадага» как, с какими глазами и лицами слушали они великие и простые слова великой поэзии!
Было уже за полночь. Через несколько часов должно было наступить утро (мое утро начиналось рано, часов в шесть, а то и ранее этого), когда кто-нибудь сильно забарабанит и дверь, в комнату ворвется струя обжигающего ледяного воздуха, а вместе с ним голос моей хозяйки: «Вы уже встали? До вас тут якаясь баба пришла!» А вслед за тем послышится голос и самой этой «бабы», клиентки, которая прямо с порога начнет живописать бесчинства пьяницы-мужа или издевательства колхозного бригадира, ежеминутно перемежая свой рассказ восклицаниями: «Ой, Божечки, Божечки!… Аблыкат! Залатенький! Я ж табе ублагатвару!…»
И все-таки я не мог закрыть книгу и продолжал читать.
В глухом лесу, «в неприступных дебрях бора», как и в нашем Стародорожском лесу, живут люди с. непохожими на наши именами, поверьями и обычаями но очень похожие на нас, на всех людей мира. Они точно так же любят, страдают, при случае обманывают друг друга и друг другу изменяют.
Они так же несовершенны, как мы, и так же одиноки… И мудрая старуха по имени Накомис так же, как наверное, старуха Мирониха, учит свою добрую, но непутевую дочь элементарной женской предусмотрительности:
«– О страшись, остерегайся
Меджекивиса, Венона,
Никогда его не слушай,
Не гуляй одна в долине,
Не ложись в траве меж лилий!»
Но не слушалась Венона,
И пришел к ней Меджекивис,
Темным вечером подкрался…
Там нашел ее коварный
Ветер западный – и начал
Очаровывать Венону…
И родился сын печали,
Нежной страсти и печали,
Дивной тайны – Гайявата!…»
За дверью в консультацию в ту ночь, как потом выяснилось, тихо плакала подслушивавшая нас старуха.
Глава V.
Зима – весна шестьдесят первого года. События районного и нерайонного значения. Дело отцеубийцы Адама Зайца.
Зима в Старых Дорогах долгая и безрадостная. Поуезжади. студенты, городок опустел Черные избы «домов» под густым слоем снега (он иногда достигает высоты самого «дома») стоят, вжавшись в землю. Снег покрывает и все надворные строения, и все уменьшающиеся поленницы дров во дворах. Не квохчут куры. Тишина. Местечко засыпает.
По-прежнему, впрочем, активно работает несколько районных учреждений, в том числе суд. Люди судятся, изобличают друг друга делят совместно нажитое имущество («раздел колхозного двора»), обирают или пытаются обобрать друг друга… Живут!…
Произошло несколько событий районного и нерайонного значения. В доме культуры (так именуется теперь районный клуб) недавно назначенный заведующий этим учреждением, бывший учитель истории товарищ Ратнер прочитал лекцию о христианстве, где убедительно и неоспоримо доказал, что «Иисуса Христоса» никогда не было – это солнечный миф. Напился героический гном Фима и окончательно победил всех родственников жены. Фиму на это! раз забрали в милицию, и Пильгунов бегал его оттуда выручать.
И еще нагрянула из Минска жена Узлянера. Обошла все! еврейские дома, всем старым еврейкам рассказала, какой ее муж необыкновенный мерзавец: берет наверное, взятки, дружит с этим подонком-адвокатом и не хочет с ней спать. Перед отъездом она расколотила толстое, в полпальца, стекло на столе прокурора.
Вот, собственно, и все главные события той зимы.
Да, совсем забыл. В доме культуры восьмидесятилетни» сапожник Кустанович, постоянный участник художественной самодеятельности, вместе со своей старухой-женой пел белорусские народные песни, плясал «Павлинку» и все такое. И как Мольер умер на сцене. Мир праху его!
* * *С наступлением весны ничего вроде бы не изменилось и в моей консультации. По утрам ко мне по-прежнему приходили мои клиентки (приходили очень рано с рассветом, когда открывался маленький местный базарчик, на который им ведь тоже нужно было еще успеть), я выслушивал их бесконечные истории, что-то писал им, потом бежал в суд на зов секретаря Зиночки («Ой, бежите в суд, там сейчас дело будет, и они хотят взять защитника!» – «Хотят пригласить защитника?» – «Да, да, хотят нанять!»).
Или же, наконец, вместе с моими коллегами из суда и прокуратуры и неизменным Фимой (Фима после пребывания в милиции заметно поскучнел), вместе с ними ехал в какую-нибудь деревню, чтобы там (ближе к народу!) выслушать уже в лицах какую-нибудь душераздирающую историю из его (народа) жизни. Сидел обычно чуть ли не до вечера и промерзшем за зиму и всегда полупустом сельском клубе.
