Анатолий Мариенгоф - Это вам, потомки!
«Роман без вранья» я написал меньше чем в месяц. На даче, под Москвой, в Пушкино. Трудился, почти как Флобер над «Саламбо», когда тот приказал своему слуге разговаривать с ним только по воскресеньям, да и то, чтобы сказать ему всего три слова: «Сударь, сегодня воскресенье».
* * *
Французы заметили, что у Мольера сорокалетний мужчина всегда — рогоносец, старик.
До чего же приятно изменилось время! Теперь пятидесятилетние и шестидесятилетние мужчины, седые и в лысинах, сами Дон-Жуаны, не без успеха наставляющие рога молодым мужьям.
В старину бы сказали: духом к небу парят, а ножками в аду перебирают.
«Как хороши, как свежи были розы!»
Это первая строчка стихотворения Мятлева.
Многие ли теперь знают фамилию этого автора?
* * *
«…Лично для меня личные мои дела имеют более значения, нежели все мировые вопросы — не от мировых вопросов люди топятся, стреляются, делаются пьяницами, — я испытал это и знаю, что поэзия сердца имеет такие же права, как и поэзия мысли, — лично для меня первая привлекательней последней, и потому, например, лично на меня ваши пьесы (стихи) без тенденции производят сильнейшее впечатление, нежели пьесы с тенденцией…»
Это же не Мариенгоф писал Есенину, а Чернышевский… и кому? Некрасову!
* * *
В двадцатых годах у нас в Москве спрашивали:
— Кому на Руси живется хорошо?
И отвечали:
— Максиму Горькому в Сорренто.
Он тогда был невозвращенцем. С Лениным не сговорился. А вот со Сталиным, видите ли, и с его Ягодами нашел общий язык!
* * *
Чистейшего Чехова цензура запрещала «по цинизму и сальности».
Она всегда идиотка, эта цензура. Если она будет существовать и при коммунизме (а это не исключено), так идиоткой и останется.
Умнеют-то машины, а не люди.
Вот три века тому назад, к примеру, Мильтон не только понимал, но и требовал, чтобы книга рождалась так же свободно, как человек, чтобы на ней стояло лишь имя автора и издателя и чтобы она, как человек, сама за себя отвечала.
Ан, нет! И через триста лет какому-нибудь невежде и подлецу у нас платят деньги, чтобы он, шлепнув блямбу, изволил надписать «разрешено к печати».
* * *
Достоевский писал жене: «Роман Толстого (про Анну Каренину) довольно скучный и уж слишком не бог знает что. Чем они восхищаются, понять не могу».
Вот они — современники. И какие! Достоевский!
* * *
Европейские ученые называли российскую революцию Петра Великого «самым красивым опытом XVIII века».
Опыт Владимира Ильича не менее красив.
* * *
Смерть это факт. Иван Петрович любил говорить:
«Перед господином фактом сними шляпу».
Я человек вежливый — снимаю.
А какое-то дурацкое дерево макроцамия, растущее в Австралии, живет 15 000 лет!
* * *
Микеланджело прожил 88 лет, Бах — 88, Тициан — 99. О чем это говорит? Ни о чем… А сколько гениев умерло совсем молодыми людьми.
* * *
Древние египтяне для удлинения жизни принимали рвотное и старались побольше потеть. При встрече они приветствовали друг друга словами:
— Как вы, сударыня, потеете?… Как вас рвет?…
Все условно. И очень по-разному. Но авторы исторических романов и пьес даже таких пустяков не понимают. Они только переодевают своих героев: вместо римской тоги — боярский кафтан, потом камзол с короткими штанами, потом клетчатые брюки со штрипками.
* * *
Выдающийся врач XVII века Сиденгэм утверждал, что прибытие в город паяца значит для здоровья жителей больше, чем десяток мулов, нагруженных лекарствами.
Вот это был невропатолог!
* * *
Не анекдот. Везут покойника; случайный прохожий спрашивает:
— Отчего помер? От рака?
— Нет.
— Инфаркт?
— Нет.
— Туберкулез?
— Нет, от гриппа.
Случайный прохожий машет рукой:
— А! Это пустяки!
* * *
— Возмутительно! — негодует Никритина. — Он же его лучший друг! Спать с женой своего лучшего друга!…
И разводит руками.
— Ну чему ты, Нюха, удивляешься? Это было, есть и всегда будет.
И шикарно цитирую пророка Иеремию:
«Они откормленные лошади: каждый из них ржет на жену другого».
* * *
«Мне скучно, бес».
Милый Пушкин, как я вас понимаю!… Но вам же тогда двадцать шесть лет было! А каково на седьмом десятке?
* * *
«Записки Бога»!… Нет, я уже не пишу их. Поздно. А жаль все-таки.
Примерно четверть века тому назад они были у меня задуманы, продуманы — эти «Записки». Собрал материал. Все казалось: поднакоплю немного деньжат (годика на полтора) и засяду. Но никак не мог накопить больше, чем на месяц. Это в самое благополучное время, когда еще не запрещали все, подряд все, что я писал, — прозу, стихи и для театра.
Вот вкратце эти «Записки Бога»:
Голгофа. Стража, конечно, и там была, но деньги, вино и поцелуи тоже издревле существовали. Женщины, обожавшие Иисуса, сняли его с креста прежде, чем он умер. На крестах умирали от голода, а не от легких ран на ступнях и ладонях. Учеников и в помине поблизости не оказалось — они покинули своего учителя еще до того, как он поднялся на Голгофу, таща на плечах тяжелый крест. Покинул Иисуса даже Иоанн, его юный нежный возлюбленный, которого все называли — «маленький». Про таких во «Второзаконии» упомянуто: «Мужчина не должен одеваться в женское платье». А в книге «Левит» сказано: «Не ложись с мужчиною, как с женщиной». Спасенному Иисусу пришлось бежать без оглядки из фанатичной страны, где людей за философию распинали, сбрасывали с крутых обрывов и побивали камнями. Он не простился даже с матерью, перебравшейся после смерти Иосифа в Кану. Не простился с братьями и с замужними сестрами, жившими в Назарете.
Как известно, Галилею пересекала старинная проезжая дорога — по ней он и зашагал с посохом в руке. Его привлекала Греция, привлекали Афины — город философов. Там Иисус и поселился, смешавшись с говорливой толпой стоиков, эпикурейцев и киников. Красивые юноши были его друзьями. Прошли годы. Уже слегка засеребрились волосы Иисуса. И вот в афинском ареопаге неожиданно появился тщедушный рыжий человек с красными веками. Это был апостол Павел. Он привлек внимание горожан красноречием и горячностью, чрезмерной даже для греков. Иисус, опершись на посох, остановился послушать оратора. «Что такое!» Он услышал рассказ о себе. Рассказ фантастический, наивный, приукрашенный какимито глупыми чудесами, вызывавшими смех у афинян.
